Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Во тьме леса, в кустах заводи, щелкал дрозд.

Каким очарованием была его ночная песня!

Около Василия вертелся на берегу большой пойманный темный налим.

— Ишь какой чертила попался! — сказал Василий. — Вот это уха! Чего же, жизнь правильная, надо правду сказать, чисто в раю. Только вот ежели бы этих самых разбойников не было…

И он, взяв пескаря, опять закинул далеко леску удочки.

Наступила ночь. Кругом тишина. По реке легли туманы, окутав леса. Пахло свежестью воды и ароматом зелени.

В палатке горел фонарь, и в ней было душно.

Я вышел и сел у догорающего костра. Закинув донные удочки с живцами в реку, Василий Княжев посадил большого налима в сажалку и, подойдя к костру, подбросил можжевеловых веток.

Костер затрещал и запылал, осветив реку и соседний обрыв.

— Вот ведь, — говорил Василий. — Вы тоже упрекаете меня: «пьешь», вроде как я пьяница выходит, а ежели правду сказать, чего я? — ничего. Чего у меня есть — ничего, и кто я есть? Просто, можно сказать, бродяга. Но только это самое для кого как. Такой человек бывает с достатком, так он тебя гнет и все к худу клонит. Ему угодить никто не может. У его все виноват. Итак, ежели у тебя гроша нет, а у его трешник, он над тобой царь и Бог, и учит тебя, и себя над тобой ставит: кто я — знай, и умным себя полагает, потому у него трешник в кармане, да.

Березкин — хозяин. Я ему камышовые концы, удилища всю зиму правлю. Я ведь мастер. Понимаю, что удильщику конец что ни на есть прямой нужен, снасть понять надо. Ведь радость в руке какая, на ровное удилище рыбу взять. Я мастер, потому правлю, значит, хорошо. А Березкин молчит. Никогда меня не похвалит. Все только одно от него слышно: «Пьете, деньги пропиваете». А какие деньги? гроши! Завсегда я виноват. А ежели выпьешь на виду, так он меня что ни на есть матерно. Так уж заведено. Ну, огорчит, опять же выпьешь, ну и легче. Вино для этого самого и заведено.

— Ну, а с радости-то тоже надо?

— Ну да, и с радости, — зашипев, засмеялся Василий, — вот теперь бы коньячку в чай хорошо.

— Вали, Василий, тащи из корзинки.

Василий опрометью бросился в палатку. Мигом хлопнула пробка, и он подал мне бутылку.

— Хорошо, — сказал Василий. — Ну, и жисть на свете — что надо? Заметьте, ведь этакие выдумают напитки пользительные. Хоша вот коньяк взять али ром. А кто выдумал? Вот и водку тоже. Кто первый винокур был? Знаете?

— Нет, Василий, не знаю.

— Ну вот, а чего вам говорить — вы ведь ничего не верите. Первый винокур был — леший.

— Ерунда…

— Чу… — насторожился Василий, — слышите?

Я услышал шаги. Кто-то шел из леса. Скоро мы увидели подходивших к нам троих людей.

Один из них был в подряснике. Другой — низенького роста, с широкой шеей, в рваной кофте, и третий — в коротком тулупе. Все босиком. Все трое сняли шапки, и толстошеий сказал:

— Здравия желаю, ваше благородие. Не обессудьте за беспокойство, одолжите папиросочку поднадзорному.

Он почему-то пристально смотрел на Василия…

Тот оробел.

— Вот что, поднадзорные, — говорю я, — станция отсюда семь верст. Ступайте туда. Вот вам десять рублей. Купите в буфете колбасы, копченых селедок, баранок, пива, бутылку водки, словом, на красненькую всего, и приходите сюда.

Взяв красненькую, они повернули, быстро побежали и скрылись в лесу.

— Ну вот, — сказал Василий, — дождались! Чего это вы, право, красненькую? Нешто можно? Красненькую пропьют, а потом вернутся — и тогда ножа не миновать. Я-то вижу — рыжий-то, с толстой шеей, ведь это что ни на есть убивец. А вы деньги даете. Надо отсюда сейчас слезать. В этаком месте такие люди.

— Не беспокойся, Василий, — сказал я. — Я их напишу у костра. А потом они перенесут палатку на Глубокие Ямы, про которые возчик рассказывал, где водяной воет и лес велик. Там должно быть хорошо.

— И чего это вы, право. Поднадзорные, водяной воет, чего хорошего? Спать теперь — ау.

Василий сокрушенно качал головой.

Я лег спать и крепко заснул. Слышу — Василий трясет меня в плечо, говорит:

— Слышите, идут…

Вернулись поднадзорные. Принесли все. Разложили большой костер. Повесили котелок. Стали весело закусывать, выпив по стаканчику.

Я вынул холст и писал костер и их освещенные лица.

Василий в беспокойстве переводил недовольно черные глаза то на них, то на меня. Один из поднадзорных сказал:

— Барин, вот что: это место пустошь. Мужики вас одолеют, потому оно ихнее. Палатку и чего у вас есть — все донесем.

— Ладно, — ответил я. — Пойдем потом на Глубокие Ямы?

— Верно. Вот место, вот лес, и рыбы чтó… Туда никто не придет — боятся. Там чертовы много и списать вам есть что.

— Только я устал немножко, надо часок-другой поспать.

Холст с написанным костром я вставил в ящик, потушил фонарь и лег в палатке. Сидевшие у костра поднадзорные говорили:

— Хорошо с селедкой еще по стаканчику пропустить.

Василий деловито соглашался.

— Что ж, можно еще по одной, а то и будя. Конешно, он так простой с виду, а то и строг до ужасти.

Это он говорил про меня.

— Пивца бы открыть, — сказал поднадзорный, — бегали на станцию, запарились.

— Можно, — ответил важно Василий, — по стаканчику, — и засмеялся, зашипев.

— А вот духовный-то, монах, зачем при вас находится?

— Тоже к нам вступил через это самое, через бабу…

— Монаху бы и не надоть, — сказал Василий.

— А ты думаешь, монахом бабы не вертят? И монахом как хочешь заворачивают. Конечно, есть твердые, но редко. Я был в монастыре. Нужда, к работе не приучен, — в монастырь. Ну, служка, значит, годовик. На год на испытание поступил. Ну, за службой то-сё, свечи ставишь, паникадилу раздуешь, то-сё, а она всегда на ходу моем стоит — молится. Когда прохожу, так толкнет, вздохнет, а сама голову завсегда опустя держит. Богомольная. Ну, то-сё, пятое-десятое, и говорит мне, когда я ей просфору отдаю по упокойном супруге ее, значит — вдова она: «Переоденься, — говорит, — и тихонько приходи ко мне».

«Переоденься», а как? Во что? Надо деньги, где взять? А мне не можется — ночи не сплю. Прямо она передо мной завсегда. Ну и свистнул из монастырской кружки. А меня — цап, пымали. Вот и все…

— А я не через бабу попал, — сказал третий, — я через муху. Муха, мух-то летом много. Жара была. Муха в ухо мне и села. Я по уху-то хлопнул рукой, она в голову-то и пролетела мне. Там и елозит. Ничего не поймешь. У хозяина выручку ахнул и запил. Все через муху. На суде я говорю — никто не верит, ну, значит, сиди. Лишение прав, а она, сволочь, вылетела. Теперь вота и ходи. Службы никто не даст.

— Чудно через муху-то в остроге сидеть, — прошипел Василий. — За муху страдать не стоит. Ничего. Завтра, знать, вёдро будет, тепло… Пиво-то надо кончить, а то пропадет. Поди, спит. На Глубокие Ямы собирается. Неужто там, говорите, водяной воет?