Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Товарищ, — сказал мне шепотом человек с наганом, — сымите кольцо, а то народ волнуется. Весь вагон глядит — думают, настоящее.

Я снял кольцо и спрятал в карман.

— А вы, товарищ, элемент будете?

— Элемент, — отвечаю.

— Нетрудовой?

— Нет, трудовой.

Сжав кулаки, я показал ему руки. Он поглядел и сказал:

— Правая много боле. Чего ж, на заводе что вертите или что?

— Кистью верчу с краской туды-сюды.

— Вот, вот, — ответил он. — А кольцо-то вам зачем?

— Обменять хочу, товарищ. Может, десяток яиц дадут.

— Не надевайте, а то арестовать велят.

И он ушел.

В другом вагоне я нашел Василия. Мы слезли на станции и пошли осенней, покрытой лужами дорогой.

Тих был осенний вечер. В далеком небе раздавались гортанные звуки летящих журавлей. Унылы и печальны показались мне знакомые места, речка и моя родная земля.

Дом мой был тосклив и жалок. Не встретили меня мои собаки — их уже не было. Не было и сторожа-дедушки.

Я зашел к соседу, к тетушке Афросинье. Она обрадовалась, увидав меня.

— Заварю, заварю, — засуетилась она, — сейчас мятки заварю. Чаю нет, сахару нет. Лепешки принесу. Спрятала, а то отбирают.

— Тетушка, — говорю, — у меня мука в доме есть. Возьми. Боле пуда.

— Да что ты? Эка! Все взяли: и подушки, и самовары, — все. Какая мука? Чаю что, поди! И чего это? Отбирают!..

Я сидел и пил теплую мяту.

— Давно не были, — сказал Феоктист.

— А где же дед?

— То тут, то там. У дома держится. Обобрали и его. Сети отняли. Не вяжет боле, да и нечем. Озорство идет. Лихо дело!

— Вот, — говорю, — в мешке Василий привез одежину. Наменять на что. Вот еще кольцо фальшивое, дадут, может, яйца.

— И что ты, дорогое кольцо. Спрячь, в землю спрячь, а то убьют. Нешто можно, что ты! За одежину-то что и дадут — картошки, а муки-то мал-мала. Знать, до лета сами помрем.

Печальная луна взошла над моховым болотом. Обеднели клены, и мрачно, уныло дремал, ожидая зимы, мой милый сад. И вот, в этом умирании осени, вместе с садом умирало и то прекрасное, для чего я жил…

Василий подошел ко мне и сказал:

— Чего… спать-то не на чем? Все пропало. Одеял нет…

Я ходил в темноте по моему дому, держа в руках зажженную лучинку. Все было разбросано, перевернуто. Посуды не было. В углу кухни увидал плошку моей собаки — пойнтера Феба. Он умер давно. Я похоронил его в саду. Воспоминание о Фебе вошло в душу чем-то светлым, чистым, радостным.

Я пошел в сад, к молодому ельнику, где была могила Феба. Во мгле лунной тихой осенней ночи освещенный луной бугорок над останками моей собаки был покрыт павшими листьями.

Я присел на бугорок.

Подошел Василий.

— Гляньте-ка, бутылочку самогону достал — Захар в лесу тихонько курит. Поднес мне. Хорошо! С души прямо это самое сошло сразу. Забудешь, что и голод. Вот выпить-то — не во что налить.

— Василий, на кухне, в углу, плошка Фебина, тащи сюда, помой водой.

— Спи, мой Феб, мой верный друг, моя собака. Ты умер, полный любви к человеку, своему богу.

Вернулся Василий с плошкой.

Я выпил самогону и налил Василию. Он молча выпил, как-то захлюпал и пошел с плошкой на кухню.

Осень… Безлюдье… Тоска…

Летом как-то тянет уехать из Москвы подальше. Представляются просторы, большие реки. Волга… Днепр… Московская губерния не похожа на Владимирскую. Проедешь верст пятьдесят — другое. Иные впечатления.

Хороша тоже река Северная Двина.

Любил я реки русские. И задумал я поехать по Северной Двине на лодке. Днем и ночью думал. Куплю в Вологде лодку — большую, построю на ней из досок кают-компанию. В середке — стол, а по бокам лавки. Они же и кроватями будут. Сзади пристрою плиту отдельно…

Уговаривал и друзей своих ехать со мной. Но, как ни странно, не встретил сочувствия — все отказывались. И не дела были тому помехой — у каждого оказывался «предмет». Сердечный предмет. Она.

Говорю одному приятелю:

— Пусть и она едет, уговори ее. Хорошо ведь ехать по реке, лето, виды какие!

Но «предмет» ехать не захотел. Нашел, что неудобно, — еще дождик пойдет, тоже удовольствие — мокнуть…

Одну уж совсем уговорили, так угораздило кого-то пригласить ее играть в любительском спектакле в Пушкине. Ну и конец. Не поехала.

А одна прямо сказала мне:

— Я еще с ума не сошла — ехать к черту на кулички…

Все расстраивалось. Приятели без «предметов» не ехали.

Вдруг через неделю приходит приятель Василий Сергеевич и говорит:

— Едем! Едем завтра же!

Я удивился.

— Как же, — спрашиваю, — а «предмет»?

— Ну ее к черту! Надоела.

— В чем дело? — удивился я.

Он повернулся ко мне и, прищурив один глаз, спросил:

— Помните, нас с вами в деревне на охоте сфотографировали? Прекрасная карточка. Так она проколола булавкой глаза мне и вам.

— Почему же мне-то? — удивился я.

— Так — кстати… Тогда я взял — у нее в комнате висела карточка какого-то Виктора — она говорила, что это ее жених, — разорвал ее и выбросил в лоханку на кухне. Она как взбесится. Ты, говорит, его мизинца не стоишь. И пошла, и пошла… Ну, думаю, довольно, это не пройдет, прощайте!.. И так меня на Северную Двину потянуло… Раздолье, благодать. Едем!

— Хорошо. Я как раз жду ответа от Павла Александровича. Василия послал с письмом, он скоро вернется. К слову — на Северной Двине семга и стерляди. Другие снасти брать надо.

— Там по берегу, — загорелся приятель, — разное зверье, наверное, бегает. Олени, медведи. Надо штуцер и пули брать, и капкан.

— Да, — соглашаюсь я. — Это Павел возьмет. Ну вот, и Василий вернулся.

— Ну что, Василий, — спрашиваю, — застал Павла Александровича?

— Застать-то застал, только они не в своем положении…

— Как «не в своем положении», что такое?

— Да так… Это самое… вот до чего! К дому подъезжал на извозчике, так уж в переулке слыхать было — поют! Окна-то открыты. Ну, у их что ни на есть цыгане. Я как вошел к ним, а Пал Лисандрыч в рубахе и с гитарой милитируют [99] милитировать — здесь и далее: управлять хором, исполнять обязанность регента. и поют. Тоже и в пляс пускаются. Вина что, закуски, и-и!.. Захар там и Соколов-кривой, все выпимши. А один спит на диване, военный, в мундире. Толстый, лицо бледное. Так Соколов-то говорит: «Знать, он помер. Потому его будили, а он не просыпается». Меня, значит, послали за сургучом — пробовать, помер он али нет. Значит, сургуч зажгли, ну, ему на живот капали сургучом этим… Как зачали капать, тут он и вскочил. Да как заорет… Ну, все рады — жив, значит. Пал Лисандрычу ничего, как есть, сказать невозможно. Я ему говорю, что вот прислали к вам меня — Кистинтин Лисеич, значит, ехать вас зовет, а он как закричит на меня: «Молчать!..» — «Письмо, — говорю, — вот вам…» А он — «Молчать!..». Боле ничего, и письмо не берет. Чего тут делать? А старуха какая-то, цыганка, мне говорит: «Вы, — говорит, — его не беспокойте в таком разе, потому, говорит, что Пал Лисандрыч тоску с себя сымает, к нему не лезьте. Это, — говорит, — понять надоть…»