Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ну, не будь ты мальчишка, дурак, посидел бы ты у меня в темной…

— Вот ты и возьми, бабы-то что. Еду дорогой, и так мне совестно! И все никак не разберусь, кто же из нас дурак выходит. И так посейчас думаю, что оба мы дураки.

— Да, женщин, брат, понять трудно, не разберешься. Любовь, брат, не поймешь… — раздумывал Коля.

— Полно, — сказал Никон Осипович, наливая чай, — какая это любовь? Любовь — другое. В любви первое что ни на есть — жалость, душа. А это — какая любовь? Человеку обман дан. В нем жить нельзя. Нутра нет. И какая радость? Так — ошибка…

— Вот и я говорю — ошибка. Так, в этих ошибках, у меня вся жизнь проходит, — сказал Вася, — и чувствуешь, что ошибка, а вот живешь в ерунде. Юрий, что это ты водку пьешь? Жара.

— Вздор! — говорит Юрий Сергеевич, — жара спадает, видишь, тени какие длинные ложатся.

Ольховые кусты, зеленые и сочные, как бархат, освещались вечерним солнцем и отбрасывали густые синие тени по берегу.

Розовые облака клубились над лесом. Василий Сергеевич, взяв удочки, пошел на нижний омут ловить рыбу.

Я, вынув холст, писал освещенные деревья, желтый обрыв реки. Сбоку у меня, от края плотины, в сажалке плескались пойманные нами рыбы. Мне стало жаль рыбу. Я подошел к плетеной сажалке, открыл ее… Рыбы, как стрелы, убежали на свободу.

Ввечеру подошли коровы и пили у сажалки воду. По плотине, возвращаясь с рыбной ловли, шел Василий Сергеевич. Увидав коров, он остановился.

— Чего ты стал? — кричу ему.

— Да ведь коровы, — отвечает, — черт их знает, может, они бодаются!

Коровы повернулись и пошли к сараю мельницы. Василий Сергеевич, проходя плотину, наклонился, посмотрел на сажалку и закричал:

— Чего вы смотрите, коровы всю нашу рыбу сожрали! Благодарю покорно…

Василий Сергеевич пустил в сажалку пойманных рыб и побежал в избу к Никону Осиповичу — жаловаться, что коровы рыбу съели.

Никон Осипович смеялся и говорил:

— Полно, нешто рыбу коровы едят?..

— Что вы мне говорите, — горячился мой приятель, — вот он видел, — Василий Сергеевич показал на меня.

Неслышно подошел вечер. Померкли краски… Затуманились дали… Россия… Приволье… Невероятная быль.

Родился, ну и, конечно, живешь на свете.

Но все же по временам как-то чудновато становится. Век такой, эпоха, знаете ли, такая замечательная.

Умственный человек Василий Харитонович Белов говорил, что в такое время живем, что «у кажинного ум раскорячивается».

А другой — интеллигент — тоже очень умный, мне сказал, что все довольно ясно, но в общем понять ничего нельзя; жизнь полна добрыми намерениями, но из намерений панталон не сошьешь.

И он, вздохнув, посмотрел на свои панталоны.

А панталоны были у этого интеллигента, действительно, какие-то скучные, беспомощные. Такие панталоны бывают только у людей, которые называются «общественниками», которые не живут для себя, а только для других, помогают ближнему. Всегда они в заботах, в делах, в гостях — как бы достать деньги, чтобы помочь учащейся молодежи, студентам, вдовам, обремененным, покинутым любовницам; словом — скорбящим.

И вот у этих замечательных людей — «общественников», от их профессии и благотворительных дел лица и панталоны до того скучные, что, глядя на них, впадаешь в скорбь и уныние. Знал я не одного такого. Их было много. И у всех — отражалась на панталонах унылая тоска жизни.

Ах, как много было общественной скорби по всей прекрасной стране моей: в городах, среди разгула, веселых праздников и в глухих углах родины звучала дудка общественной скорби.

Ни вино, ни удаль, ни похмелье, ни младость, ни любовь, ни веселье — ничто не заглушало назойливой скорби плакальщиков.

А там — настало иное время. Вспоминаю другого общественника-интеллигента. Тоже идейного. У того были бравые суконные панталоны цвета хаки, вправленные в высокие сапоги с набором, поддевка, жилет, рубаха навыпуск из-под жилета, картуз кожаный, черный, большой козырек, по бокам козырька пуговки, от пуговок ремешок. На вид — лихой рабочий, старший мастер с фабрики, бравый человек. Ни скорби, ни унылых панталон.

Приходит на службу утром. Простой стол, скамейка. Садится на скамейку, картуз не снимает. Из ящика стола вынимает сухую краюху черного хлеба. Из графина наливает воду и ест хлеб. Хлеб да вода. Толпы просителей смотрят и шепчутся:

— Ишь, сам-то, гляди-ка, товарищ, — хлеб один…

А идейный интеллигент кричит:

— Чего вы? вот видите — хлебом да водой пробавляемся, а вам чего надо? Кто не трудится — не ест.

— Товарищ, — говорю, — дайте разрешение проехать по железной дороге в деревню, дом у меня там и мука, в Москву привезти, а то здесь есть нечего.

— А муки-то у вас много? — насупился интеллигент.

— С пуд есть, — говорю.

— А вы кто, элемент?

— Элемент, — говорю.

— Нетрудовой элемент?

— Трудовой, — говорю я. — Вот посмотрите, у меня руки — правая большая, а вот левая много меньше.

Он посмотрел на мои руки и спросил:

— А вы что этой рукой, вертите, что ли, что?

— Верчу. Кистью верчу туды-сюды.

Он мрачно посмотрел на меня и стал писать записку: проезд по железной дороге.

Получив пропуск, я пришел домой и говорю слуге и приятелю моему Василию:

— Ну, Василий, едем. Раздобудем чего поесть, только надо захватить кое-чего на обмен.

Василий берет мешок и запихивает в него платье, занавески с окон, всякую всячину. На столе у меня всякая мелочь — кольцо с фальшивым бриллиантом от Тэта.

Надеваю его на палец.

— Чего это вы? — говорит Василий, смотря на кольцо. — Никак это не возможно. Чего это вы бриллиант на палец надели? Увидят — убьют, убьют беспременно.

— Он ведь фальшивый, Василий. Может, дадут в деревне пяток яиц.

Василий пристально посмотрел на мое кольцо, провел пальцем под носом, отвел черные глаза в окно и, глядя на улицу, сказал:

— Убьют. Нешто разберут — фальшивый аль нет. Беспременно убьют…

В вагоне 3-го класса стекла выбиты. Вагон набит битком. Мешочники, солдаты, крестьяне.

Я примостился на лавочке с краю. На полу внизу сидели бабы с детьми, рабочие, и все тотчас же стали смотреть на мою руку, на которой блестело кольцо. Стоящие тоже смотрели.

В разбитые окна вагона были видны мелькающие леса, сжатые поля — печальная осень.

Сквозь толпу пассажиров в вагон протиснулся человек в черной кожаной куртке и черном картузе. У пояса висел наган.

Приблизившись ко мне, он прогнал баб и сел против меня. Посмотрел на кольцо и спросил, наклонившись близко ко мне:

— Пятерку дали?

— Нет, — ответил я, — два рубля.

— Я-то вижу… — сказал человек в куртке и улыбнулся.

Смотрю — Василий покосился на меня и пошел к дверям, сделав и мне знак глазами, чтобы я уходил.