Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Горький, — сказал мне тогда А. П., — имеет капризное свойство, которым обладают многие студенты, юноши, — совершенно не считать за людей — людей, одетых в крахмальный воротничок и галстух.

Это замечание было характерно и верно.

— А сложна, — сказал я Алексею Максимовичу, — совесть человеческая.

— А черт его знает, есть у него совесть или нет. Он же прячется. Не узнаешь, он одно кажет, а сам другой…

— Караул! — закричал кто-то на опушке леса у реки.

Горький остановился, как-то вытянулся и тревожно посмотрел в ту сторону.

— Это свои, — сказал я ему. — По-настоящему «караул» не так кричат.

Грибов мы набрали порядочно, и Горький ножичком чистил корешки, ровно укладывая гриб к грибу.

— Вот люблю я грибы собирать, — снова сказал он, — и птиц еще люблю, певчих. Хорошо поют с весны, а теперь — нет, к осени дело. Листочки желтеют…

— Эх, отчего я не татарин! — вдруг сказал Горький.

— А зачем татарин? — удивился я.

— Люблю татар. Халат, тюбетейка, буза, жена послушная. Чего еще! Мало одной жены — бери другую. Хорошо!..

А вечером вышел спор.

Горький говорил, что если б он был царь, то запретил бы есть рыбу, гусей, дичь. Вообще — многое запретил бы…

Не слыхал я всего, о чем спорили, — бегал на кухню приготовлять ужин: там варили уху, жарили рыбу, цыплят, гуся.

Артист что-то говорил, что, будь он царем, у него все бы знали иностранные языки. Но говорить — не смей, говори только по-русски и знай русский язык. Он всех богаче. Всякую штуку объяснить можно только по-русски.

— И ты бы у меня не такой бы веселый был! — строго сказал мне артист, когда я вошел в комнату.

Долго спорили гости. Серов лежал на тахте, в стороне, и слушал.

Когда подали ужин, гости сели за стол и забыли, что жареную рыбу есть нельзя, — жестоко, а ели всё — и рыбу, и грибы, и цыплят, и гуся.

И как-то повеселели.

Серов, всегда мало говоривший, вдруг сказал:

— Алексей Максимович, вот когда бы вы были царем, то при вас все-таки с неделю кое-как прожить было бы можно, а вот когда бы вы маэстро — то минуту б не продышать…

— Да, шибко строги, — сказал Василий Княжев, мой слуга, приятель-рыболов, и пошел к дверям.

— Куда ты? — крикнули мы.

— Да вот пойду, сеть на ночь поставлю. Завтра к утру раки попадут. Господин артист раков любит.

— И я пойду, и я пойду, — закричали гости и стали поспешно вставать из-за стола.

Начало сентября. Ночное небо все в звездах. Тишина. Река темная, тихая.

В деревне, на горе, горел один огонек в избе. В нем был приют, надежда и покой.

— Бедное селение, — сказал Горький, — огонек горит, а давно бы, если б не было эксплуататоров, был бы здесь каменный дом у каждого.

— Ну и тощища… — сказал Серов.

— Может, и не скучали бы, — сказал Василий Княжев, залезая в воду ставить сеть, — ну, раков, уж верно, не было бы…

Все прошло, улетело. Уж нет гостей моих. А калейдоскоп поворачивается, и сменяются картины жизни. Картины не новые, порой страшные и ненужные…

На всей нашей тайной земле во многих глазах блеснут ныне слезы и смутится душа. Умер мировой артист, певец, художник русский, Федор Иванович Шаляпин.

Какое горе!

И скажем мы: мы жили, слышали и видели гения земли Русской. Это ли не гордость была наша, не наша слава?

Умер Шаляпин… Зачем, и как рано?..

Я вижу его юношей. Какое веселье! Как будто этот юный богатырь наполнен солнцем счастья, неудержимым смехом, радостью жизни. Не умолкая, говорил Шаляпин всякую ерунду, анекдоты, остроумно передразнивая окружающих, кстати, и себя, и друзей.

Помню и первую встречу его с Саввой Ивановичем Мамонтовым на 25-м году в Петербурге у Донона [134] Донон — ресторатор в Петербурге. за ужином, рассказы о том, как надо петь, как учат режиссеры, — рассказы, полные юмора и таланта.

Мамонтов был восхищен молодым Шаляпиным. Дирижер его театра Труффи любовно и дружественно отнесся к молодому Феде, чуя и понимая его исключительную музыкальность и красоту его восхитительного тембра. Судьба Шаляпина была решена. Мамонтов отошел от итальянских опер и для Шаляпина поставил в Частной московской опере все русские оперы, где были для него партии.

Меня удивляло, что Федор Иванович, почти все время проводивший с нами, со мной, Серовым, Врубелем, Мамонтовым, никогда как будто ничего не учил, — я не видал в руках его клавира. Только однажды как-то пробежал глазами ноты перед репетицией, на которую, кстати, и опоздал. А смотришь — на генеральной репетиции поет не только свою партию, но и за хор, и за других певцов. Прочитав один раз партитуру, он запоминал все…

Я видел, как его любил и восхищался им всегда Труффи. Он говорил Мамонтову: «Это особенная человека, это настоящая таланта».

…На сцене стоял камень, вечный камень. Он был сделан вроде как изголовье. Этот камень ставили во всех операх. На нем сидели, пели дуэты, на камне лежала Тамара, в «Русалке» — Наташа, и в «Борисе Годунове» ставили камень.

Как-то раз Шаляпин пришел ко мне и, смеясь, сказал:

— Слушай, да ведь это черт знает что — режиссеры наши все ставят этот камень на сцену. Давай после спектакля этот камень вытащим вон. Ты позовешь ломового, мы его увезем на Москва-реку и бросим с моста.

Но камень утащить Шаляпину режиссеры не дали.

— Не один, — говорили, — Федор Иванович, вы поете, камень необходим для других…

Трезвинский даже сказал ему:

— Вы, декаденты!

Сколько было радости и жизни в этом русском богатыре. Среди забав и смеха, помню, много раз в поездках на телеге, на рыбную ловлю, на охоту, на мельницу Федор Иванович всегда немного пел.

Однажды он сказал мне:

— Руслана я бы пел. Но есть место там, которого я боюсь.

— А какое? — спросил я.

Шаляпин запел:

— Вот это как-то трудно мне по голосу.

Милый Федя, всегда будут о тебе петь Баяны, и никогда не умрет твоя русская слава.

Как-то, помню, у меня в деревенском доме Шаляпин сказал:

— Я купил имение на Волге, близ Ярославля. Понимаешь ли — гора, а с нее видна раздольная Волга, заворачивает и пропадает вдали. Ты мне сделай проект дома. Когда я отпою, я буду жить там, и завещаю похоронить меня там, на холме…

И вот не пришлось ему лечь в родной земле, у Волги, посреди вольной красы нашей России…

Светлый весенний день. Завтра Вербное воскресенье.

У сарая и конюшни распустились белые пуховки вербы на розовых ветках и горят весело бисером на синем весеннем небе.