Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Поросенок пробился и высунул голову из мешка. Он имел вид напуганный и жалкий.

— Ведь вот, Юрий Сергеевич, резать… Ведь время-то какое! Страстная неделя. Кто резать-то станет? Говеют, — сказала Афросинья.

— Тащи назад, — крикнул доктор. — Верно, жалко резать. Поросенок удалой, кусается. Прощаются грехи сейчас всем. Бери назад. Корми, пои, свинья выйдет. Я заплачу. И поросята потом у меня будут свои.

Игнашка взвалил на плечо мешок с поросенком и, уходя, засмеялся и сказал:

— Поросята будут… так ведь он боров!..

До самого вечера в канун великого праздника Москва суетливо, озабоченно спешила и готовилась к празднику.

Сновал народ по всем улицам, лавкам, магазинам. В Охотном Ряду — сутолока, едут на извозчиках во все стороны. Везут кульки, свертки, корзинки с покупками — все для розговен.

Кучера, проезжая, кричат: «Берегись!»

К вечеру магазины на Тверской, Петровке горят огнями. Битком набиты покупателями. Булочные Филиппова, Севастьянова [138] Булочные Филиппова… — здесь и далее: Филиппов Дмитрий Иванович (1855–1908), из династии булочников Филипповых, владелец пекарен и булочных в Москве и Петербурге. …Савостьянова — см. выше, прим. 70 . , кондитерские — полны.

Потом вдруг, к восьми часам вечера, все улицы пустеют. Торговля закрывается. Во всех домах московских окна горят огнями.

Ночь, и блистают звезды в весеннем небе.

К полночи идут и идут москвичи к пасхальной заутрене. Несут святить куличи и пасхи.

Дворники ставят плошки на тумбах тротуаров. Тишина.

Вдруг среди ночи раздается по всей Москве звон колоколов. Всех сорока сороков.

И гудит Кремль красным звоном Светлого Праздника.

Христос Воскрес!

Как торжественна и восхитительна Пасхальная ночь!

Утро ясное, весеннее…

Светлое Христово Воскресение…

И торжественно, не смолкая, несется колокольный звон по всей Москве…

Красный пасхальный звон.

На улицах народу мало.

Дома встречают праздник.

Простой народ ходит кучками. Картузы новые, сапоги бутылками с набором, начищенные, блестят. При часах и галошах. Идут поздравлять и христосоваться к хозяевам. В карманах крашеные яйца.

Встречают знакомых, молча снимают картузы и три раза целуются.

Женщины в новых шелковых платках.

Проедет извозчик, на нем ранний визитер в перчатках, с тросточкой с набалдашником.

Дворники и кучера сидят на скамейке у ворот и лузгают подсолнухи. Мостовая сухая. За забором, в саду, воркуют голуби и весело выглядывает зеленый бисер распускающейся бузины.

— Ишь, поглядите-ка, — говорит дворник, — Ильюшка-то пьяней вина. Ишь, как разговелся…

Ильюшка ковылял по улице, останавливался, вздыхал, покачиваясь, шел, переставляя нетвердые ноги. И, сонными глазами глядя на дворников, сказал:

— Ух ты, и куда иттить? В Рогожскую иттить, ведь это что. А надо. Самому Никите Иванычу. Чижало.

— Ишь, рано разговелся, — сказал дворник, — куда пойдешь. Видать ведь, пьян, скажут, страмота…

— Чего… ничего. Ему без меня закрывай кондитерскую. Ему без меня бисквиты не взойдут. Первый мастер я. Вот что.

— Ну и набискитился ты, — говорит нарядная жена кучера.

— Ничего. Я вот полежу здесь, у лавочки, вздремну малость…

И Ильюшка ложится у скамейки на тротуаре.

Нарядный, в форме, идет толстый околоточный. Останавливается и смотрит на Ильюшку.

— Чего?

Дворник встает, говорит:

— Это свой — отдыхает.

— Хучь и свой, а в калитку его на двор затащи. А то я за вас отвечать должон.

Дворник тянет за ноги пьяного Ильюшку, а тот слабым голосом говорит:

— Ну чего… Жил по 22 — положь по 25… Без меня бисквит не взойдет. Кондитер я. Пусти, куда тянете.

И Ильюшка, встав, плюнул.

— Эх, народ… Понятие иметь не может, что я главный мастер. И-и-их! Гуляньице мое! До чего меня гулянье довело… — завел Ильюшка и пошел, шатаясь, у забора.

Блестит белая скатерть. Весеннее солнышко освещает стол, уставленный графинами. Окорок ветчины, поросенок заливной, жареный гусь, пасхи и куличи.

Приятели мои — охотники — как будто переменились.

В сюртуках, при белых галстуках, лица серьезные, торжественные. Как-то скромно наливают из графина березовую, полынную, английскую горькую, рябиновую. И пьют, закусывают как-то модно, учтиво.

И разговора пустого нет.

— У меня, — говорит Коля Курин, — еще семнадцать визитов.

— Это к кому же у тебя семнадцать визитов? Что-то много… Я не что-нибудь, а архитектор, — говорит приятель Вася, — и то у меня только три. А ты что! Семнадцать визитов!

— У меня, брат, ученицы, директора. У меня знакомых побольше твоего…

— Ну ладно, — говорит Вася, — ты меня в праздник не расстраивай. Эх, хорошо, знаете, третьего дня в Перервах, под Москвой, на Москва-реке. Березкин говорил, сбоку у плотины, где тихо, вода натаскала лещей — все по шести фунтов… Сегодня же еду на ночь, а вы как хотите. Если бы это вот все, что на столе, — в корзинку, да туда…

Я заметил, что у всех моих приятелей-охотников загорелись глаза.

— Ну, Вася, ты просто гений. Ведь верно, — сказал Караулов. — У меня тоже визиты. Один обязательно нужно. Сейчас поеду. А когда ты на Курском вокзале будешь? Поеду с тобой.

«Действительно верно, — подумал я, — не поехать ли? День ясный, весна, кстати, у меня и визитов никаких нет».

— И я поеду, — сказал доктор Иван Иванович. — Съезжу к пациенту — и на вокзал…

— Ну, если так, то и я поеду, — мрачно сказал Коля, — сделаю два визита — и ну их, правда. Хоть на воле побуду.

Со станции ночью шли пешком. Несли кульки, удочки.

— Вот что, — сказал Василий Княжев. — В утро пойдем к плотине, а сейчас пойдемте в Кусково, рядом, на пруд. Тихо, скромно на бережку и закусим, а глядишь, как зазвенят бубенчики на донной — значит, линь попал.

— Верно, — сказал Василий, — правильно.

На пруду, где сквозь весенние деревья проглядывал дворец Шереметева, около высокого парка с ацетиленовым фонарем, закусывали приятели.

— Чу! — сказал Василий.

Тихонько мы подошли к расставленным удочкам. На одной качался бубенчик и потом задрожал и зазвонил. Василий быстро схватил короткое удилище и стал тянуть, перебирая леску, большого линя. Он кружился в темной воде у берега. Приятель Вася ловко подхватил его подсачком.

Большой линь бился на берегу и открывал рот.

— Не хотел я ехать, — с досадой сказал, глядя на пойманную рыбу, Иван Иванович. — В такую-то ночь! Я возвращаюсь на станцию.

Все как-то смущенно замолчали.

— Тогда вот что, — предложил доктор. — Пойдемте на станцию, там поспим, а утром сюда же, наловим живцов и закинем на щук. Щук не жалко. Ведь на морду щучью посмотреть — жалеть не станешь.