Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— А какая это пациентка баки тебе поубавила? — спросил Вася.

— Ну вот. Опять, с самого утра дурь начинается… — сердился Иван Иванович.

— Да уж — вздор! — добродушно, впрочем, сказал гофмейстер, который был в хорошем настроении, потому что убил трех вальдшнепов на тяге. — А трудно было стрелять. Перед маем они летят, как бешеные, высоко, притом темно, плохо видишь.

— Да, ловко вы, ваше превосходительство, исхитрились, — сказал Герасим, улыбаясь.

— Вот как бы их там, в погребе, крысы не съели… — забеспокоился гофмейстер. — Надо их в ящик с травой поставить в погребе.

— А я вот семь раз промазал, — сказал Караулов. — Трудно.

— Наверно, о жене думал, — сказал Вася.

— Опять вздор, — поморщился гофмейстер.

— Вздор-то вздор, да сам он каялся, что дуром женился.

— Это верно, — согласился Караулов. — В Москве кого хочешь опутают. Да как сказать… если бы вышло складней, может быть, охоту бы бросил. А уж лучше пускай меня бросают, чем я охоту брошу.

— Ну еще вопрос, можно ли променять женщину на охоту! — сказал Павел Александрович.

— А вот женщины терпеть не могут охоты, — сказал Коля Курин.

— Ну это какая женщина, — сказал Павел Александрович. — Моя жена убила медведя в восемнадцать пудов. Да-с.

— Да неужели? — удивился гофмейстер.

— Охота — не женское дело, — сказал Герасим. — Да ведь и то сказать, ведь ежели какая на охоту будет ездить, по болотам ходить — ведь засмеют. В деревне у нас глядеть на нее будут, выпуча глаза.

В это время тетушка Афросинья и Дарья собирали со стола посуду.

— Вот постойте, — сказал доктор Иван Иванович. — Вот Дарья женщина молодая, спросим-ка ее.

— Дарья, где у тебя сейчас муж? Дома?

— Да, дома, — ответила Дарья.

— А что он делает?

— Да что делает? Теперь дела-то нет, не летнее время. Чего делает? Поди, спит на печи.

— Ну если б он охотником был, на охоту ходил, ты рада бы была?

— Чего ж, вестимо рада.

— А почему?

— Да ведь как сказать, все же ежели б на охоту пошел, то в глазах бы не вертелся, а то в избе — то это ему подай, то это. Без дела чай целый день пьет.

— Вот видите, а вы говорите! — обрадовался Иван Иваныч. — Женщины рады одни побыть.

— Это другие женщины, — сказал приятель Вася, — а наши, когда мы уезжаем, не иначе, как рожищи нам ставят.

— И почему-то всегда у тебя такие разговоры, — возмутился гофмейстер. — Это даже неприлично.

— Это верно. Он может говорить лично о себе, — волновался Иван Иваныч, — но не про всех же. Я не позволю делать такие намеки на мою жену, Анну Петровну.

— Тетенька Афросинья, а у тебя Феоктист-то раньше на охоту не ходил? — спросил Коля Курин.

— На охоту? Да что вы! Это дело господское. Вот ученые к Кистинтин Лисеичу приезжали — ходят, ходят, сердешные, целый день и одного носатика принесут. Чего тут? Хорошо, что Герасим с собой запасает, а то бы часто пустые приходили. Вот вечор носатиков на погреб положили, а они из нашего погреба и были. Герасим, в утешение господам, им подкинул. Их, заговорилась с вами, как бы тесто не ушло.

И тетенька Афросинья поспешила на кухню.

— Вот, телеграмма вам, — сказал сторож Петр, подавая в окно телеграмму.

— Кому это «вам»?

— Это вам, Николай Петрович, — сказал Вася, передавая телеграмму гофмейстеру.

— Прекрасно. Жена уезжает, и я остаюсь здесь до первого мая. Отлично…

Он нервно закусил губу. И вдруг, повернувшись к приятелю Васе, с бешенством сказал:

— А вас, Василий Сергеевич, я попрошу раз и навсегда: в моем присутствии дурно о женщинах не говорить!

Май месяц. Зеленеют московские сады. Так хотелось уйти за город, в природу, где зеленым бисером покрылись березы и над лугами громоздятся веселые весенние облака. А луга засыпаны цветами. Голубые тени ложатся от дубрав, и в розовых лучах солнца разливается песня жаворонка.

В рощах, в оврагах, еще кое-где — остатки талого снега. И в лужах не смолкая кричат лягушки.

Соловьи заливаются в кустах черемухи по берегам речки.

Весна, май, солнце…

Даже в Москве, по Садовой улице, палисадники у домов веселят душу — цветы, акации.

В Сокольниках первого мая — чаепитие. Праздник. Столы покрыты скатертью. Блестят самовары. Пахнет сосной и дымом.

Пестрая толпа москвичей среди леса распивает чай. Хлеб, булки, бисквиты, кренделя, колбаса копченая.

Разносчики продают белорыбицу, балык осетровый, семгу, сигов копченых, огурчики свежие, редиску.

Уже обязательно мы ходили в Сокольники с А. П. Чеховым, с его братом Николаем. Он был художник, наш приятель.

Радушные самоварщицы угощали каким-то особенным хлебцем, вроде пеклеванного. Этот хлеб был внутри как будто пустой. Хорош он был с колбасой. Запивали чаем. А чай был обязательно со сливками, которые подавались в крынках.

Мы шли большим лосиноостровским лесом до Больших Мытищ, где на Яузе ловили на удочку рыбу. А уху варили в Мытищах, с краю села Дом, у тетеньки Прасковьи, — сын ее Игнашка был мой приятель, и там жила моя охотничья собака — сука Дианка.

Антон Павлович был в то время студентом и большим любителем рыбной ловли на удочку.

Ловили на червяка. А. П. любил ловить пескарей, которые шли подряд. Но иногда попадались и окуни, язи и голавли.

К вечеру хотели идти в Москву пешком, но Игнашка советовал не ходить, так как на большой дороге объявились разбойники. По дороге грабят богомольцев, идущих к Сергию Троице. Грабят и даже убивают, потому теперь конные жандармы ездят.

— Как бы вас не забрали. Тады наканителишься в волостном правлении, пока отпустят.

Некоторые из нас — Поярков, брат Николай и Мельников — советовали лучше ехать по железной дороге.

— Замечательно! — засмеялся Антон Павлович. — Пойдемте пешком, может быть, попадем в разбойники — это будет недурно.

Некоторые отправились на станцию, а мы — Антон Павлович, я, Ордынский, Мельников и Несслер — пошли пешком в Москву.

Прошли Малые Мытищи. Сумерело. Последние лучи солнца освещали верхушки леса.

На дороге ни души. Только на повороте, у леса, видим мостик, а на мостике сидят какие-то люди. В форме. Как солдаты.

Неслер, человек веселый, высокого роста, шедший впереди, запел:

Когда подошел к мосту, один солдат встал с краю и сказал:

— Стой! Ты, запевала, кто будешь?

Мы тоже остановились.

— Я? Живописец, — ответил Несслер, — мы все художники.

— А по какому делу? — спросил уже полицейский.

— Ни по какому делу, — ответили мы. — Первого мая ходили гулять к приятелю Игнашке Елычеву; чай пили, уху ели, рыбу ловили.

— А оружие у вас какое есть?

— Никакого оружия нет.