Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Выходя, Шаляпин сказал:

— Как это странно. Рестораны закрыты, а ей разрешается.

По улице шли люди, неряшливо одетые, мрачные, растерянные. У некоторых были мешки за плечами. Шли, пытливо оглядывая встречных, как бы желая что-то узнать. В глазах — какой-то испуг и недоумение. Солдаты шли мрачные и уже не лущили подсолнухов. Вывески магазинов были сорваны. Москва имела вид разгромленный. Ни одного знакомого лица. Большие дома были все с разбитыми стеклами, булочные — пусты.

Какая-то интеллигентная женщина, с бледным лицом, с ребенком на руках, умоляюще просила, держа в руках баранку из черного хлеба:

— Купите бубличек…

И все оглядывалась кругом, боясь полицейского.

На углу дома большой плакат-воззвание: «Жертвуйте на больных туберкулезом детей».

На площади — толпа солдат. Один из них держал речь:

— Когда мы с ими братались, то хорим: «Мы свово Миколая убрали, когда же вы, хорим, свово Вильхельма уберете?» А они нам хорят: «Как так, — хорят, — его уберешь, он нам всем головы поотвертает».

— Здорово! — сказал Шаляпин и рассмеялся.

На стенах висели печатные плакаты, большие портреты Троцкого, Карла Маркса, Ленина. У Театральной площади валялся распухший труп лошади. Охотный ряд был пуст.

Вернувшись ко мне на Мясницкую, мы увидели, что вход с улицы забит досками. Ко мне подошел в военной фуражке комендант дома Ильин. Шинель его была опоясана ремнем, на котором висел большой наган. Он посмотрел на нас серыми пьяными глазами и сказал осипшим голосом:

— Всё, всё к чертовой матери! К матери, к матери, к матери!.. Вот, товарищ Коровин, пришлось дверь забить, со двора ход. Ей-ей, воры, все воры, ей-ей! Дома денег держать нельзя. Куда деться? Веришь ли, прячу под камень, а то — в помойку… У жены шубу украли, а сегодня самовар. Куда деться? В воротах конвой поставлен. Нет — ушли, сволочи, с девками в дровах прячутся…

Когда мы пришли к себе, то увидели, что пол покрыт водой.

Вошедший следом за нами Ильин сказал:

— Видите — что делают, сволочи! Кран не закрыли, трубы полопались, вода-то и прет. Инженера расстреляли, а Дьячков, сволочь, — куда ему! Он инженеру гаечки подавал. «А я, — говорит, — я — все!» Вот и возьми его! Морду пойду набью.

— А вы кто будете? — спросил он Шаляпина.

— Это Шаляпин, певец, — ответил я.

— Шаляпин? Ишь ты! Ах, товарищ Коровин, ежели бы сейчас свисток на фабрике у Эйнема. Все бы бросил — ушел. Я ведь бисквиты заваривал. Вот он меня любил, Эйнем-то. В праздник сто целковых золотом. Первый мастер я был. Ну-ка, где теперь бисквиты. Собачину ем. Хочешь, я вам самогону принесу? Давай деньги. Достану.

— Доставай, — сказал Шаляпин.

— Смотри только не скажи, а то к стенке поставят.

— В чем же дело? — по привычке спросил Шаляпин. — Что за чепуха идет?..

— А ты не пей, Федя, самогону, — сказал я, — ослепнуть можно.

— Почему же он пьет и не слепнет?

Ильин вернулся. В руках он держал большую миску с зернистой икрой, а из-за пазухи вынул бутылку с самогоном.

Шаляпин выпил и сказал:

— Это настоящий самогон. Не денатурат.

И жадно стал есть ложкой зернистую икру из миски.

Шаляпин ночевал у меня. Постель его была почти рядом с моей. Нас разделял ночной столик, на котором стояла лампа. Было темно. Я проснулся ночью от крика:

— Они! Они! А-ах! Они!

И почувствовал, что по ногам моим кто-то бьет кулаками. В темноте я ничего не мог разобрать и стал шарить под подушкой револьвер. Он все не попадался под руку. Тогда, защищаясь, я стал отмахиваться кулаками и наконец по ком-то попал.

— А-ах! — крикнул около меня Шаляпин.

Я нащупал лампу и повернул выключатель. В комнате никого не было.

Шаляпин стоял около моей постели и, задыхаясь, говорил:

— О-ох! Что такое? Рабочие напали… и впереди он с палкой. Это тот, которого я убил на Кавказе.

— Что с тобой, Федя? — спросил я. — Я думал, что на нас напали. Хорошо, что я не нашел револьвера…

Я уже не тушил электричества и перешел спать на диван в другую комнату.

Утром я еле ходил, так болели у меня ноги. А у Шаляпина затек один глаз. Это я, защищаясь, нечаянно задел его.

На другой день ночью повторилось то же самое. Шаляпин буйствовал во сне и кричал:

— Они! Они! Бей их!

В этом кошмарном видении, защищаясь от мнимых врагов, Шаляпин расшиб себе руку.

Я не пострадал, так как на этот раз предусмотрительно лег в другой комнате.

Однажды утром к моему дому на Мясницкой подъехал грузовик. В нем были солдаты. Молодой человек в военной форме позвонил, спросил Шаляпина. Оба о чем-то долго говорили.

Шаляпин пошел одеваться и сказал мне:

— Едем!

— Куда? — спросил я.

— В банк на Никольскую.

На Никольской Шаляпин, молодой человек и я вошли в банк.

Вскоре молодой человек крикнул солдатам:

— Сюда!

И солдаты стали выносить на грузовик небольшие, но тяжелые ящики, держа их вчетвером.

Погрузка длилась довольно долго. Мне надоело ждать Шаляпина, и я ушел…

Он не пришел в тот день ко мне. А через день я узнал, что он уехал в Петербург, и я долго ничего о нем не слышал.

А через некоторое время жена его, навестив меня, сказала, что он уехал на немецком пароходе из Петербурга за границу…

Каждую ночь ко мне приходили с обыском какие-то люди. Одни говорили, что они печатники, другие — от Всерабиса. Увидав как-то на комоде у меня бронзовые часы «Ампир», деловито унесли в другую комнату. А заодно — и бронзовые фигуры буддийских богов. Художник Горбатов что-то записывал и авторитетно разъяснял мне, что это музейные ценности и что они принадлежат народу.

Однажды архитектор Василий Сергеевич Кузнецов, засидевшись поздно у меня и боясь возвращаться домой, — на улицах грабили, — остался ночевать.

Ночью, в четыре часа, раздался звонок. Кузнецов, одетый в егерскую фуфайку и кальсоны, отворил дверь.

Ввалилась толпа матросов с винтовками. Один из них спросил:

— Золото у вас есть, товарищ?

— Золото, — рассмеялся Кузнецов, — есть… в нужнике.

Я тоже вышел к матросам. Один из них сказал:

— У вас, говорят, товарищ Коровин, Шаляпин был. Мы его петь к нам хотели позвать… Вот видать, что вы нас не боитесь. А то куда ни придем, все с катушек падают, особливо барыни.

— Бзура, — обратился он к другому матросу, — съезди, подбодри-ка белужки с хренком, да балычка захвати, да смирновки не забудь. Угостим товарища Коровина.

Он пристально посмотрел на Кузнецова и, обернувшись ко мне, сказал:

— Да ты врешь… Ведь это Шаляпин…

Кузнецов, который был огромного роста, от души смеялся.

Матросы нашли стаканы, налили водки и пили.

— Вот это, товарищи, это народ. Артисты потому.

Потом пустились в пляс, припевая: