Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Доктор Иван Иванович на том берегу речки слышит все. Бросил папиросу в воду, делает вид, что не слышит. Хватает удилище и тянет из воды. И говорит мне:

— Сорвалась.

— Нет, — говорит Юрий, — она как-то больше на индюшку смахивает, Вася.

— Это бывает, — вставляет мой слуга, рыболов Василий. — Вот мой хозяин на Москва-реке говорил: он барку с Волги пригнал с солью в Москву. А я рыбу у его с барки ловил. Их, и угостил он меня, выпили, ну, и на жену он мне жалился. Его-то его товарищ женил, ну, значит, с рук спихнуть хотел. Да ведь что, друг-товарищ был. Он и женился. Ну, и увидал, фрукт какой. И-и, что рассказал! Но выпили мы. Вот-то он ее ругал. Прямо шлюндой. А я ему, его жалеючи, и говорю: «Гони ее, шлюнду, чего тебе от ее еще ждать?» А он осерчал. Я смотрю, чего это? А он так озлился, рожа, как лопата, серьезная такая. Губы сжал. «Никакого, — говорит, — ты права не имеешь мою жену шлюндой прозывать». Я ему: «Да ведь вы, — говорю, это самое, сами ее шлюндой зовете…» — «Я, — говорит, — муж. Я могу. А тебе нельзя». Вот ведь рассердился до чего. И с барки меня прогнал. Вот ведь…

— Глядите-ка, — крикнул Василий. — Глядите, ишь доктор какую рыбину вытащил. Это голавль, значит.

— Это не голавль, — сказал, услыхав, Иван Иванович. — А шереспер.

— Ишь, — говорю я, — молодец Иван Иванович, поздравляю. Его мы сейчас тетеньке Афросинье отдадим, изжарит. Он хорош свежий, вроде как судак.

— А вот и тетенька Афросинья идет, — сказал Василий.

Афросинья подошла к нам, и в руках у нее была депеша со станции.

— Вот, — говорит Афросинья, — сторож Петр со станции принес. Ивану Ивановичу, знать.

— Прочтите, — крикнул мне Иван Иванович с того берега. — Нет, постойте, я сам перейду реку.

Он разделся и полез в воду. Потом выскочил назад на берег, холодна вода.

— Ишь ты, нет, не пойду.

Вернулся на берег и оделся опять.

— Стойте, — сказал Василий Сергеевич. — Я ему ее с камнем переброшу.

Он нашел камень и привязал к камню телеграмму. Развернулся и бросил ее на другой берег. Но камень не долетел с депешей. Она упала в воду и плыла по реке. Доктор опять разделся, быстро бросился в воду и достал телеграмму. Вылез на берег и читал мокрую телеграмму.

— Вот пишет, — сказал он, — «Уезжаю к мамаше на месяц».

— Кто пишет? — спросил я доктора.

— Жена.

И он взял в руки платье и удочки, побежал по реке ниже, перешел вброд и бледный, дрожа, подошел к нам.

— Где, ну-ка, дайте.

И взял у Юрия Сергеевича бутылку, опрокинул в рот. Одеваясь, говорил:

— Ух, холодна вода. Пронеси, Господи.

Он хлопал себя ладошками, согреваясь.

— Уехала. Ну, я рад. Пусть погостит у мамаши. Мамаша тоже что надо. А я здесь побуду. Эх, хорош шереспер. Фунтов ведь на восемь.

Кушая шереспера, приятели мои помирились.

Москва осенью оживала. В конце августа приезжали москвичи с дач. Сады за заборами меняли зеленый покров, и грустно летели желтые листья на мостовую. В Сущеве обнажился густой сад в доме Сергеева. И ярко за темными липами горели купола церкви Нечаянныя Радости… На дворе кучер у каретного желтого сарая мыл коляску. Скоро приедет из-за границы хозяин, Сергей Петрович Сергеев. Сергеев был человек серьезный, капризный, еще молодой. Небольшого роста, ровно причесанный назад, глаза большие, голубые, одет с иголочки, важный из себя. Прислугу держал в повиновении — что та ни сделает, все не так. Утром проснется, смотрит — сапоги не чищены. Хотя они чищены и блестят — мало. Кричит:

— Егор!

Приходит лакей Егор. Капризно говорит хозяин:

— Ну, что же сапоги… посмотри… Ах, ну!

Егор покорно опять несет сапоги на людскую — чистить. Не угодишь. Привык он уж к хозяину. Сапоги постоят в людской, слышит, барин кричит опять:

— Егор!

Он берет те же сапоги и несет. Хозяин, барин, глядит на сапоги и говорит:

— Ну вот, то-то… — и надевает их.

За чаем нальет сливок в стакан чаю. Кричит:

— Аннушка…

Смотря с упреком на Аннушку, отодвигает от себя молочник со сливками и стакан чаю. Говорит капризно:

— Вот, все так. Смотреть надо.

А Аннушка, как и Егор, привыкла к барину. Унесет молочник на кухню, подержит там и несет опять назад на подносе.

— Ну вот, — говорит хозяин, — смотреть нужно. Вот, право, с вами… все не так.

Приятель заедет, расскажет про друга своего, Михайла Абрамыча, про Сашу Ветерок, про Мишу Ершова, к Омону приехала Фажетт — вот поет! Про часы поет и рукой — так…

Сергей смотрит снисходительно. Улыбается и говорит:

— Не то, не то, дорогой…

— Ну, постой, — убеждает приятель. — Фажетт — это класс. Класс, понимаешь? Тербужинский ей колье одно, другое, а она на скачках с ним, в бенуаре… Понимаешь? Рибоньер с ними…

— Ах… не то, — вздыхал Сергеев и отмахивался, как от надоедливой мухи.

На дворе запряжена коляска. Толстый кучер Игнат держит на вожжах двух вороных. Капризный хозяин выезжает со двора. В воротах стоит дворник Петр. Когда проезжает хозяин, он снимает картуз. Барин, хозяин, проезжая, погрозит ему пальцем, рукой в белой перчатке.

Хозяин на Воздвиженке заедет к доктору. Расскажет, что вчера ел холодную курицу, и вот — отрыжка. Отчего бы это? Выпил немножечко, ну, полстакана белого — и вот…

Доктор глядит язык и что-то прописывает.

Заезжает на Арбат за Варварой Андреевной. Та жалуется ему на головные боли. У Варвары Андреевны в собственном особняке огромная квартира. В зале висит картина Айвазовского — море.

Говорит ему, что Катюша вышла замуж. Ну уж что… А Володя — женился, ни кожа — ни рожа. И нашел уж, ну что… За ней бани в Рогожске взял. Прикидывался святошей, а приданое искал… ну уж что…

Заехал обедать в «Метрополь». Уху стерляжью заказал. Подали. Сергеев посмотрел в тарелку — бросил ложку. Подбежал метрдотель, Капута.

— Это не стерлядь, — сердился Сергеев, — шип, да, это шип, шип…

— Никак нет, — говорит метрдотель, — стерлядь с Волги. Живую получаем.

— С Волги… ну да, — говорит Сергеев. — На Волге стерлядей уж нет. Шип это вроде… Я не ем.

Бросает деньги и уходит.

Едет к одному приятелю, к другому и рассказывает, как все не то… Шип подают… Ну невозможно… Ах, ну все не так…

Ужинает у Омона с приятелями, с друзьями, в отдельном кабинете. Икра зернистая — кислит.

Фажетт пела в театре — Сергеев слушал, только сказал:

— Н-ну… Ах, вы, право… Я в Париже слушал Дюгамель. Вот это — класс.

Выпив шампанское не той марки, расстроился Сергеев вконец. Дома ложился спать — подушки слишком мягкие, голова тонет. А проснувшись утром — опять сапоги не так вычищены.

Разочарован в жизни домохозяин Сергеев.

Каждое утро по совету доктора Сергеев прогуливался у себя при доме в саду. Сад был большой — заборы, рядом другой сад, при фабрике «Збук».