Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Это верно, — согласился помещик. — Вот у меня и явилась мысль к вам обратиться, дорогой. Попытайте узнать, как что, кто она и как вообще… А то как-то сам стесняюсь сразу. Да и толст… А вы худой… Ну, а потом, когда вы узнаете, кто она, ну, и меня представите. Вы-то ведь женатый, серьезный человек.

— Да… — соглашается Петушков, — у меня женщина замечательная. Она в Реймсе осталась теперь, а я искать дела приехал сюда. Так она мне прислала пятьдесят франков. Ну, вспомнила, в первый раз я от женщины деньги взял. Она пишет мне так нежно: «Купи себе носки». Понимаете, какая. Она скучает. Вот любит меня, только не может сюда приехать, там квартиру оставить не на кого. Да и я тут ючусь в комнатушке.

— Ну, вот так… — предлагает помещик, — сто франков вам на расходы.

Ну и дал, значит, ему. Петушков распрощался с помещиком, вернулся в гостиницу, сто франков. Заплатил в счет за квартиру шестьдесят франков, сел за столик и сочинял письмо «одинокой душе», назначил ей свидание днем в соседнем синема, написал, что «буду ждать у подъезда, узнаете меня — буду держать в руках серую шляпу».

Дожидается Петушков у подъезда синема, в руках держит шляпу. Не идет что-то. Вдруг подходят две: одна — сама «одинокая душа» небольшого роста, прехорошенькая брюнеточка. За ней другая. Батюшки! Знакомая москвичка — Игоркина. Прямо к Петушкову и говорит, смеясь:

— Вот вы чем занимаетесь…

А Петушков ей:

— Позвольте… а вы тоже чем занимаетесь?..

Зовет в синема. Ну, сидят в синема, то-сё, разговоры…

— Поедемте, — говорит Игоркина, — завтракать.

Петушков думает: «У меня всего двадцать пять франков осталось».

— Извините, — говорит, — в два часа я должен по делу быть — американец ко мне приедет. Пойдемте покуда в кафе.

В кафе «одинокая душа» гарсону велит подать ей папиросы «Визирь». «Батюшки! — думает Петушков. — Десять франков…» Но видит — «одинокая душа» так на него любезно смотрит, улыбается, зубки у ней такие белые, ротик маленький, хорошенькая, веселая, и так заговорились. Когда пошли из кафе, ему знакомая Игоркина и говорит:

— Вы ей понравились…

— Почему вы думаете? — спросил Петушков.

— Я-то, — говорит, — женщина, я все вижу. Нечего. Понравились. А сколько вы можете, — спрашивает, — дать ей в неделю?

У Петушкова в голове закружилось. «Хороша, — думает, — баба, — сразу так мгновенно прошло сквозь всего чувство. — Зачем, — думает, — я буду ее ему уступать, тому, толстому помещику?» И сказал Игоркиной:

— Я покуда без дела здесь, дам ей франков пятьдесят в неделю.

А Игоркина ему закричала:

— Да вы с ума сошли! А еще письма пишете, свидания назначаете, заставляете время зря терять. А еще москвич. Постыдитесь…

Петушков прямо ошалел.

— Позвольте, — говорит, — мадам Игоркина. — Да что вы? Разве у нас в Москве могли быть такие вопросы? Вы, — говорит, — потонули в материализме…

А она ему:

— Ах, вы не стройте, пожалуйста, из себя наивного. Вы ищете чуткую, нежную одинокую душу без копейки. Ну так прощайте, поищите дуру.

И обе они ушли…

Петушков рассказал этот пассаж своему приятелю, Исаку Яковлевичу.

— Скажите, — говорит он ему, — как жить в такую эпоху, когда всякая мораль потеряна?

Приятель Исак Яковлевич грустно с ним согласился и сказал:

— Какую же вы себе так-таки хотите мораль за пятьдесят франков в неделю? Этого таки да, невозможно…

Проснулся рано. Как грустно осеннее утро! Нависли темные тучи, дождь. Белая узкая полоска видна за сараем над темным лесом. Дальше — синяя грязная дорога.

А есть красота и в созерцании даже унылого времени.

Еще спят мои приятели-охотники. Я вышел на крыльцо. Осыпаются листья клена на террасу и крыльцо моего дома. В осенней поре есть особое настроение, рождающее святую печаль. Утренний осенний холод как-то бодрит.

У чулана стоят кадушки, бочка. Около навалены кочаны капусты. Проходя в кухню, вижу в банках маринованные грибы — подосиновики. Они красные, их и зовут так: красноголовики. Достал вилкой гриб и съел. Как вкусно! Слышу, по лестнице из светелки сверху идет мой племянник и тихо поет:

Племянник мой — студент университета, юридического факультета. Очень умный. Больше всего любит спорить. У него все, что ни скажи, — не так. Был влюблен в актрису, Раису Павловну, чуть университет не бросил, сделался режиссером-новатором, но разочаровался в Раисе Павловне по случаю того, что она устроила ему неожиданный сюрприз: ехали из Крыма, в вагоне только что познакомились с коммивояжером, а в Ростове Раиса Павловна с ним сошла с поезда и уехала неизвестно куда… Племянник остался в вагоне один.

Племянник мой спустился сверху и умывался. Лицо у него вдумчивое, губы красные как-то выпячиваются, а после того как Раиса Павловна уехала, в глазах у него как бы застыл упрек — выражение несколько собачье.

— Ну что, Володя, как спал? — спрашиваю я. — Сегодня погода-то какая скучная, дождь идет. Попробуй-ка вот красноголовиков маринованных.

Володя достает из банки вилкой гриб и ест.

— Ну что, сегодня видел во сне Раису Павловну?

— Нет, не видал, — отвечает медленно Володя. — Я думаю, дядя, что она встретила в вагоне тогда своего Ромео. Это может случиться с женщиной.

— Ну какой там Ромео! Просто увидела, что у него деньги есть, а у тебя мало.

— Как вы, дядя, так просто на все смотрите. Это невозможно. Она говорила, что в меня влюблена, часто говорила.

— Ну, говорила… Говорят все, а ты и веришь.

— Как это вы, дядя, говорите! Конечно, верю. Ведь это видно, когда влюблена, признаки ведь есть.

— Какие же это признаки?

— Ну вот, право… как вы странно все… Ясные признаки.

— Ясные? А какие же это ясные?

— Ну как же… разные признаки бывают…

— Это верно, — заметил стоявший в дверях мой приятель Коля Курин, вытирая себе лицо полотенцем. — Когда влюблена, то всегда ноздри раздуваются.

— Да… это бывает, — соглашается племянник. — Бывает и еще: руки вытягивает, и так — вроде как будто падает — опускает глаза и долго смотрит вниз.

— Это верно, — согласился Коля Курин. — И еще: опустит глаза и скажет: «Вы ничего не понимаете…» Это уж, брат, верный признак — значит, влюблена.

— Нет, — оспаривает племянник. — Скажет: «Вы меня только один понимаете».