Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Рыбак замолчал.

— Что ж, — спрашиваю я в удивлении. — Где ж она, жива?

— Кто знает, жива ли. Невесть где. Тогда только ейный платок на мосту нашли… Вот что… — помолчав, сказал рыбак. — Прошло время, мать-то мне сказала. Помирая, позвала меня и сказала — будто был у ее дочери такой, на войну ушел. Она с ним в лесу видалась. И ждала потом. Война кончилась, а он не шел.

— И никто так и не узнал, куда она делась? — спросил я.

— Да кому ж надо? Начальство, старшина знал, что пропала, да нешто им до этого дело, нужда? Пропала, ну и ладно. Водяница, — сказал рыбак. — Я рад, что пропала, а то утопла бы! Все одно не жить.

— Ну что ты, Константин! Какая водяница?

— Как? Эх, Лисеич, что ты! Есть это. У ей сердце взяли. Любовный свет отняли. Ну и вот. Водяница стала, топит.

— Ну, это — сказки, — говорю я.

— Сказки, говоришь? Да! Сказки есть что самая ни на есть правда. Да. Вот зимой занесет снегом у меня оконце, хорошо. Вспоминаю я, когда венец был в церкви с ней, и говорю: «Вот я венец держу и остался в девстве». И так на душе у меня радостно, и нет кругом меня горя, брани, гнева. А люди-то чудны. Все ругаются, завиствуют, дерутся… Эх, Лисеич! Жисть-то и есть сказка.

— Значит, ты и не женился еще? Отчего же?

— Эх! А как же? Я обет-то ей дал! Пред кем? Пред Самим Господом!

— Постой, — говорю я, — так она нарушила обет, топила тебя. Что ты?

— Да! Она — пускай, а я — нет. Доля моя такая вышла. Вот что. Слышишь? Я пойду, — сказал он, встав. — Ежели шесть гривен дашь за налимов, так я тебе линька накину. Ладно?..

Осень. Октябрь. Ясный день. На лесном пригорке, у стога сена, сидим, отдыхаем. С утра ходили на охоту. Полные ягдташи: тетерева и белые куропатки. Василий Сергеевич режет охотничьим ножом колбасу, кладет рядами на бумажку и наливает в стакан из фляжки водку; она блестит на солнце. Крестьянин-охотник Герасим Дементьевич, выпив, крякнув и закусив колбасой с пеклеванным, посмотрел вдаль, где шли бесконечное мелколесье и леса, и сказал:

— Вона, вдали, светит домик. Вона, за леском, — там рядами окошки идут. Это у большака, там дорога на Переславль. Дом-то не достроен, это — трактир строили, да бросили. Трактирщик строил покровский — богатый, толстый был из себя. Так вот дело какое: у него была жена Прасковья Васильевна, красавица — прямо краля. Только муж, трактирщик-то, зачал хворать. Поест — тошнит. Ну и помер. Похоронили, значит, по-богатому. Она тужила, тужила да и вышла замуж за молодого молодца. Он в трактире у него служил. И все — ничего. Ну, только один барин молодой в Покров приехал. Тоже по охране моста был. Я с ним ходил разок на охоту, у Караша. Этот барин, значит, следователь — был назначен в Покров. Молодой барин. Ну, он обыск у ей сделал и банку с вареньем нашел, а в варенье — яд, мышьяк. Вот что! Эвона, трактир-то и не достроили. Значит, ее засудили в острог, а он-то, молодой муж ее, Ильюшка, убег да на разбойное положение и стал… Видали его в округе здесь кой-кто, только не пымали. Позапрошлый год еду это я из Букова на Переславль, мимо дома того, — показал Герасим вдаль, — еду и вижу: стоит молодец и спрашивает меня: «Куда едешь?»

Я ему говорю: «В Переславль». — «Подвези меня, — говорит, — до города, я тебе полтину дам». — «Садись, чего же», — говорю ему. Ну, сел он, едем. У меня и вошло в голову: не Ильюшка ли, который убег? Я ему, смеясь, и говорю: «Не Ильюшка ли вы будете?» А он мне: «Я самый — Илья Васильевич, а что? Я, — говорит, — в этом пустом доме живу. Меня сторожа сторожат. Скажут, ежели что. Меня не пымать. Во, ежели ты скажешь, ну, жди тогда: крышка тебе».

Я гляжу на него и думаю: «Врет он аль нет?» Приехали в город. Он слезает и спрашивает меня: «Ты почто приехал?» Я ему говорю: «Кур два десятка привез да яиц сотню, на рынке продать». — «Давай мне».

Сторговались. Я ему отдал. Он ни слова — заплатил все правильно, взял и ушел.

— Ну и местечко тут у вас, — сказал мой приятель Василий Сергеевич. — Встретишь эдакого, ограбит, убьет.

— Постой, — перебил его Герасим. — По весне иду это я из Караша, тороплюсь. Перегоняю по дороге человека: на нем пальто хорошее, идет с палочкой, калоши. Смотрю — узнал меня Илья беглый, смеется. И я смеюсь:

— Еще не пымали тебя?

— Нет, — говорит. — Ты ведь не веришь, а я — Илья Васильевич Пронин, тот самый, Васильевой-то трактирщицы — муж. Я кады убег, то на суде был в Володимире, между публикой, когда ее судили. Бородку себе отрастил, чтоб не узнали. Она на меня врала на суде, что я все: и яд доставал, и ее научил отравить мужа. А я ничего и не знал. Слушаю, что она на меня плетет, думаю: что это? Ведь она меня зазывала в полюбовники, я мальчишка был, чего знал? И женила меня опосля на себе. Вот дура! Чего ей надо? Верно, он-то, трактирщик, был старше ее. Ну, и жила бы так. Он — хороший был человек. Мне-то стыдно было, да что делать? От ее не увернешься, замарьяжила. Черт ее угораздил травить его.

— А ты бы пошел да сознался, — говорю я ему.

— Я и ходил к исправнику, сказал ему все. А он мне: «Дурак ты! Мышьяк, яд, она у гадалки достала. Гадалка и варенье готовила, а врала на тебя. Вся вина твоя, что бежал от следствия». — «Что же, — спрашиваю, — мне теперь делать?» — «Бегай, — говорит, — бегай! Плохо только — ежели на дурака попадешь, а покуда я жив, бегай — и все тут…»

Мы закусили, отдохнули и спустились с бугорка в мелкий осинник. Как огонь горят красные листья. Понизу густая заросль пожелтевшего папоротника. «Тррр…» — раздалось в лесу. От собаки вылетел вальдшнеп. Приятель Вася выстрелил.

— Давай, давай сюда, — говорит Герасим собаке.

Пойнтер Польтрон, растопырив желтые глаза, ходит около нас, держа во рту вальдшнепа.

Пройдя лес и болотину, добрались до картофельного поля, шли краем пашни. Вышли на большую дорогу и за сосенками увидели недостроенный дом трактирщика. Подле него стоял человек в пальто, в новом картузе.

— Это, — шепнул нам Герасим, — Илья Васильевич, беглый.

Илья радостно поздоровался с Герасимом.

— Чего, — говорит ему Герасим, — неужто здесь ночуете?

— Всяко приходится, — ответил тот. — Торговлей занимаюсь. Дорога! Кто что везет в город, куплю, а потом — я места знаю — подвезу, продам. Наживу малость. Работаю. Вот вы птичек настреляли, — показал он на ягдташи, — уступите мне. Вот этого долгоносика. Мне подарить надо доктору в Переславле. Он мне ночлег дает. Да! — вдруг сказал он Герасиму. — Ее по второму суду оправдали. Только к покаянию присудили. А гадалку — на каторгу.

— Да что ты? — сказал Герасим. — Эдак ты теперь к ей, значит, пойдешь?

— Ну нет, — покачал головой Илья Васильевич. — Нет. Выразить невозможно, до чего она мне противна. Она меня с места сманула. Я в Покрове приказчиком был, в амбаре у Кирсанова. Мне бы пятьсот теперь скопить — я бы разносчиком стал, рыбой бы торговал. А теперь — что же? Беглый. В Петрово не кажись — засмеют да посадят.