Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Утром, когда я проснулся, моих гостей уже не было.

А через день двое опять пришли ко мне и принесли газету. В ней тоже было написано про снег и медведей в России, выражалось изумление, что живопись моя не похожа на русские иконы; рассказывалось, что русские часто замерзают, их тогда кладут на печку — оттаивать, и покуда замерзший не оттает — все плачут и возносят моления.

— Верно? — спросил меня журналист.

— Верно, — согласился я. — Еще наливают замерзшему в рот воды, и когда вода во рту закипит, то, значит, жив.

Мой новый друг обиженно посмотрел на меня — ему было трудно расстаться с легендой.

Окончив картину и наброски для декораций, я собирался уезжать. Предложил деньги Ампаре и Леоноре. Они обе покраснели и опять не взяли денег. Тогда я снова пошел на базар и купил им большие шелковые китайские платки в узорах, с длинной бахромой. Они с восторгом надели их на себя, смотрелись в зеркало, ловко себя закрывали и танцевали, стуча каблуками.

Подошел день моего отъезда. Я зашел в мастерскую к Сапатеру, взглянуть на его живопись, он был колорист и художник большого темперамента. Леонард на прощанье подарил мне свой морской этюд — он был пейзажист.

Утром портье вынес мои чемоданы и холсты вниз, к дверям. У подъезда стоял экипаж, как большая черная бочка. Покуда размещали мои вещи, появились Ампара и Леонора. В руках у них были большие пучки срезанных зеленых веток, усыпанных мандаринами. Они отдали их мне в дорогу.

Мог ли я думать — это было так давно, — что доживу до того времени, когда каждый день буду читать об ужасе и горе этого прекрасного, доброго народа [65] Мог ли я думать… что… каждый день буду читать об ужасе и горе этого прекрасного, доброго народа… — имеется в виду гражданская война в Испании 1936–1939 гг. …

Скучная осенняя заря потухала над лесом. Потемнела дорога. Обнаженный кустарник кругом. Скользят ноги по грязным колеям дороги. Холодно. Заворачивая от берега реки, за ветхим мостом, приветливо показался огонек в доме мельника. Как уныло кругом! Темным силуэтом высоко громоздятся амбары мельницы, опрокинутые отражением в омуте. Переходим накат плотины. Пахнет водой и туманом. В руках нанизаны на бечевке пойманные щуки и темные налимы. Озябли мы. Как отрадно войти в теплый дом мельника!

— Эка, — говорит, встречая нас, мельник Никон Осипович. — Посчастливилось! Пымали налимов, и щука крупна. Ишь как вы приладились! А нам не пымать. Дай не займаемся. Хороша рыба налим, а как его пымашь? Весной попадает в вершу, а на уду не умеем.

У мельника за столом большой самовар. Сидят помольцы. Греются, пьют чай. Баранки, ситный, лепешки деревенские. Поглядывают на рыбу нашу, и все довольны, что мы рыбу поймали. Хвалят.

— Много этих налимов, — говорит один. — На яме, у казенника. Бросил я туда верши по весне, да там и остались. Шут-ти, и место — чертово! Там водяной вертит. Ушел я: страсть какая!..

Мы, сидя на лавке, стаскиваем мокрые сапоги. Дочь мельника, Маша, подает нам теплые валенки. Как хорошо сунуть в них холодные ноги! Садимся к столу. Мельничиха наливает чай. Приятно выпить горячий чай с коньяком после холодного вечера.

— Это где же ты видал на ямах водяного? — спросил Василий Сергеевич помольца.

— Иде видал? Да вот тута, недалече. У казенника, где круча елова. Как это я бросил по-вечор верши с берега, от кручи, — гляжу: чего это? А он в воде-то плывет. Его-то не видать. А воду крутит, рога-то высунул, лохмата голова, глаза белы, глядит, а всю морду не кажет. И велик. Я: «мать честная!» С берега-то в кручу бегом. А он как заорет, — чисто вот жеребенок. Я: «свят — свят». Да домой бегом и на верши плюнул. Шут его… Ухватит за ноги да утопит.

— Ну и ерунда — да. Неужто вы, православный народ, верите? Ведь это просто, ну, кажется, показалось.

— Эка, «показалось», — говорит другой помолец. — А вы, барин, значит, не верите, в водяного-то?

— Не верю, — сказал доктор Иван Иванович.

— А в домового тоже не верите?

— Нет, — говорит Иван Иванович, — не верю. Не видал.

— Да-а… — сказал помолец, — «не видал». А зимой живал ли в деревне? — спросил помолец.

— Нет, — говорит, — зимой в деревне не жил.

— Ну да. Так вот что… А вот как снега понасыпет, дак они все, лесовые, домовые, — к нам: стужа в лесу-то. Все к нам, в деревню, греться и поступают. По дворам — дворовые, по домам — домовые, запечные, омшайники понабьются. Кто куда… Вреда большого от их нет, а попуговать — здоровы… Чего? К попу, дьячку забираются. Вот ведь: не боятся! У нас к дьячку Тихону Васильеву, когда ежели выпимши он, — вот косы заплетут, не раскрутишь. А у Сергея Митрохина, дак гриву у лошадей закрутят, обязательно. Из-за баб больше. Потому — вдовый. За бабами гоняет, ну, ему бороду закрутит, дак он ее чешет, чешет — ничего: торчаем во все стороны торчит, и ничего не сделаешь. Глядеть противно… Он к бабе так и эдак, а они от него. Ни одна не идет. Так и мучится холостой… Чем ни пробовал бороду-то, — и масло у попа брал, и дегтем, колесной мазью, — ничего… Обстрижет, а она на другой день пуще торчит. Вот те и возьми!

— Вот тебе баки-то закрутит, погоди, за это самое! Не будешь на баб-то заглядывать, — сказал Василий Сергеевич доктору.

— Странно, — заметил Иван Иванович. — Как можно верить в такую ерунду?

— Не веришь, барин? — сказал один помолец. — Дак вот: хочешь, я тебе сегодня, во полночь, покажу в амбаре, здесь, где зерно засыпают у кожуха, где колеса, водяного покажу? Вот увидишь…

— А можно мне поглядеть? — спросил я.

— Не… одному — можно, а всем нельзя.

— Я бы поглядел, — сказал приятель Василий Сергеевич. — Только я ружье возьму с собой да картечью заряжу. Да по морде его и угощу. Тогда вот посмотрим, что он скажет, — говорил приятель Вася, — он вас пугает, а я ему — не мальчик. Поспорю… А какой же он из себя?

— Гладкий. И морду его не больно разберешь: вроде как человечья.

— Пошто его из ружья угощать? — говорил другой помолец. — Ведь вреда от его нет. Балует маленько. Вот и я надысь засыпал по ночи тоже зерно — рожь, значит. Засыпаю. Глядь, чего это? Овес. Вот ведь, ах ты, думаю… А дома из омшайника брал рожь в мешках. На мельницу привез… Вот ведь что делается: омшайник балует. А вот сусед, Захар, — продолжал помолец, — вот спросите у его, — показал помолец, — вот спросите у его, — показал он на другого помольца, — значит, на Покров, — приход у нас Покров-то, — ну, праздник храмовой. Гости приедут, честь честью. Я, значит, вино, четвертную, сдобрил: травки анисовой в бутыль понатыкал, для духу, и поставил в холодную, а то в избе не разбили бы, думаю: то-сё, пол моют — к празднику готовятся. Ну, значит, гости: свекор, теща, кум. Приехавши, за столом сидят. Что в печи — на стол мечи. Потчуем с хозяйкой. Вино наливаем гостям. Пьют. Я тоже за свекра выпить хочу. Говорю: у меня, ноне, сам-шесть уродило с хвостиком. Лошадь воронý купил. Внуку, жене шубы сшил… Выпил, это, вино, — гляжу: чего это? Вода. А те пьют, молчат. Я еще, это, попробовал. Вода… «Вино-то, — говорю гостям, — чудно! Аль у меня в роте чего-то? Не слышно, вроде слабо?»