Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Эк ты, — говорят помольцы. — К чему ты это приплел? Она того «дураком» крестила — значит, енералов сын.

— А как же! Все рады: и енерал, и она, и денщик. Все рады.

— Эко ты. А к чему ты это клонишь? — спрашивают помольцы.

— К чему? Маску-то потому и надевают, чтобы это самое… Жисть чтоб не остывала. Поняли?

— Черт тебя поймет, — говорят помольцы. — Ждать теперь надо, когда вырастет: дурак выйдет — ну, и видать будет, что не от енерала.

Старый этюд… Какие пестрые воспоминания он пробудил в моей душе…

Среди житейского волненья, в грезах, вспоминаются мне берега далекой отчизны, вечерние облака над рожью спелой, где темный лес дремлет в тиши лета, где пахнет сеном и малиной, где в саду у меня жила иволга. Ничего мне не было отрадней родины моей… Краса ее была для меня — все.

И там, где был мой деревянный дом, у глухого леса, в котором я часто бывал, куда ко мне приезжали мои друзья, там было все так просто и так ясно — благая жизнь. Когда я вспоминал Европу — я восхищался ее жизнью, искусством и нравами. Но я не сказал бы никому, что мой жалкий кусок земли-песку, сад над рекой, деревянный дом, беседка в саду — хуже для меня чем-то…

Грянула война… И в душу вошли тревога и ужас. И уже не так радостно казалось мне все кругом, огорчилась душа.

Летом я с приятелями сидел на террасе у дома моего. Были сумерки. За большим бором садилось солнце, и розовая заря потухала вдали. Думал я, что там, далеко, за этим лесом, за зарей печального вечера — война… Люди убивают друг друга…

Неслышно к нам на террасу вошел сторож моего дома — дедушка, и тихо сказал:

— Слышь, к нам мадьяры пришли…

Мы удивились:

— Какие мадьяры?

— В болоте они… Тут… Их пригнали. Дак говорят: «Давай, давай»… А чего «давай» — не поймешь.

Приятели мои вытаращили глаза, а дедушка говорит:

— Они вороги… Их пригнали в моховое болото торф копать. Пленные! У Анки Хрущевой они мужа на войне убили… Вот она воет, вот воет — двое детев осталось. А сама, дура, вижу, к ним в болото, в барак, масло несет. Я ей говорю: «Чего несешь масло-то, они мужа твово убили, ворогу несешь масло-то…» А она: «Вороги… они што и наши — подневольненькие… Велят — вот и убивают». На-ка, вот и возьми ее! Дура!

Я вышел на крыльцо. У крыльца стояли высокие стройные люди в синей военной форме, на голове маленькие шапочки. Они быстро вытянулись, отдали честь и попросили лекарства — болен их товарищ: марганцевого калия. Я пошел в дом и отдал им домашнюю аптечку. Они опять сделали под козырек и пошли к калитке.

Я вернулся на террасу.

— Боязно ведь… — говорил дедушка. — Ишь, они какие, здоровые. Кто их знает, кто они?.. Убьют одним махом.

— Тебя-то за что им убивать, что ты? — говорю я деду. — Поставь самовар, Герасим хотел прийти.

Дед пошел, качая седой головой и бормоча про себя: «Басурмане они, нехристи, вот кто…»

В большой комнате, моей мастерской, я зажег лампу. На мольбертах стояли холсты моей работы. Думаю: вот я пишу, радуюсь природе, прекрасному миру, божественной красоте, жизни… А там — война…

Входит мой приятель — охотник, крестьянин Герасим Дементьевич. Я обрадовался ему, говорю:

— Герасим, вот ко мне мадьяры сейчас приходили — пленные, лекарство просили.

— Мне дед сказывал. Да, австрияки. У нас, у Букова, они тоже на работы пригнаны — казенник рубить. Вот один на скрипке играет хорошо!.. Он по-русски малость калякает, говорит: «У вас, — говорит, — милей всего жить. Мы, — говорит, — останемся тута, домой не пойдем. У нас, — говорит, — хуже…» А чтобы это самое, чтобы за бабами бегать али воровать — этого у них нету.

За чаем Герасим рассказывает:

— В Лемишках, так чего: один пленный женился. Авдотья вдова была. Ну, и мастер — столяр, а огород разбил, вот работать мастак!.. Только вот, значит, ей сплел из соломы шляпу и себе, перчатки купил — ей и себе, белые. Деньжонки есть у его, скопил. Вечером-то с ей и пошел гулять, да под ручку ее держит. Все глядя-ат, вот ржу-ут… Закатываются от смеху. А он хоть бы што! Она вырвалась, убежала в дом и платок надела. А народ не унимается — хохочет.

— Чего ж смешного? — говорю я. — Ну, шляпа, что ж такого?

— Нет, Лисеич, не говори, чудно глядеть. Чего чудно — не поймешь, а есть… В смех ударяет — не удержишься.

— Ну, дак я тоже в шляпе хожу, тоже соломенная.

— Да, верно. Да ежели и я его шляпу бы надел, — говорит Герасим, — ничего. А вот он с ей в шляпе под ручку идет… — нельзя глядеть, со смеху помрешь. Что тут? На-ка, возьми, ничего не сделаешь…

— А ведь есть что-то в жизни такое… — сказал Юрий.

— А вот чего есть, — продолжал Герасим, — у нас в Букове черный такой из себя жил — цыган, что ли, ну и жулик: прямо в глаза кажинного обманет. А ведь любезный — глядеть, прямо друг твой. Наши не раз его по морде били, и он в Петров уехал. Бьют — потому. А Петрове он что — перьвый богач стал. Вот все у нас дивились. Наши-то знают, что жулик он, а вот в Петрове все за его… Медаль получил на шею. Церькву покрасил.

— Ну и что же, хорошо он живет и сейчас?

— Нет. В острог попал, засудили. А вот у меня охотник — барин из Москвы приезжал. Так вот ндрав какой, послушайте-ка… Ко мне другой приезжал, тоже охотник. Вот ругал его, вот руга-ал… И чего только про его говорил. Когда приехал тот-то, я и говорю ему: «Вот как вас мне ругали, и чего только не говорили». А он хохочет, веселый такой стал, и рад:

— Спасибо, — говорит, — Герасим, что сказал, я так рад. Давай выпьем. Ведь ежели бы он меня хвалил, я бы, — говорит, — до чего огорчился!.. Подумал бы: «Эко горе, что эдакая сволоча меня жалует. Спаси, Господи…» И вот до чего развеселился. Вот и пойми, как что.

— Как странно… — сказал Юрий Сергеевич, — мне Кашкин говорил, который знал Мусоргского, что тот бывал доволен, когда его музыку ругали, и терпеть не мог, когда его превозносили. Он Серова не любил — тот хвалил его. Знаешь, тут что-то есть… не поймешь.

— Как — не поймешь? — говорю я. — Ты же Скрябина ругал, помнишь?

Юрий покраснел и заорал:

— Да ты думаешь, ты что-нибудь понимаешь в музыке? Ни бельмеса.

— Верно. Но я люблю и думаю, что я люблю хорошее.

— Хороших двух нет, — горячился Юрий.

— Вот и война, — засмеялся Герасим. — Так вот, заметьте, что есть в нутре у человека. Я помню, к нам сюда, в казенные леса, народу нагнали. Ну, значит, от казны, — народ здоровый. Русский народ. Только дальний. Дак вот они с нами за стол не садятся — не хотят с нами чай пить и есть. «Чего это?» — думал я. Ну, и сказал мне их старшой: «Они не станут с вами знаться. Вы, — говорит, — народ больно жигулястый, наших противность берет. Есть-то вместе не охота…» Вот! Что ты сделаешь? А ведь русский народ, не мадьяры.