Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Показался извозчик.

— Извозчик! — крикнул я. — На Мясницкую, к Красным воротам.

— Пожалте, шесть гривен.

— Эк загибает, — сказал Василий Княжев.

— Чего загибает! Сочельник… А завтра што — праздник ведь Господен… — проворчал себе в заиндевевшую бороду извозчик.

— Тридцать копеек будя, — мрачно сказал Василий.

— Садись, сорок, — согласился извозчик. — А двугривенный береги на гроб…

На Первой Мещанской повстречали солдат. Целая рота. Ровно идут, слышно — кых, кых, кых… Под мышкой у каждого узелок с бельем.

— В баню на Антроповы Ямы крупа прет… — сказал Василий.

— Почему крупа? — спросил я.

— А как же — кашу жрут, их крупой зовут. Скажи-ка им, вот до чего не любят… Сейчас в драку полезут, — смеется Василий.

Приехали. Я даю извозчику шесть гривен.

— Во барин, спасибо, — обрадовался извозчик. — Завтра Молоденец родится, помолит за тебя.

— А тебе — черта с рогами, в рот-те ноги!.. — уже отъезжая, крикнул он Василию.

— До чего все деньги любят! — сокрушался Василий, поднимаясь по лестнице ко мне.

— А ты не любишь разве?

— Конешно, грешен… Но не лезу на них… Знать, оттого у меня и нет их никады…

В доме у меня хлопоты. Все как угорелые. На кухне слышно — толстая кухарка Люция кричит: «Пирог уйдет…» Ленька, озабоченный, тащит на блюде жареного гуся.

Мы с Василием прошли ко мне в комнату. Вижу — у меня все прибрано, чисто, стекла вымыты. Я почему-то сразу стал говорить тише, почувствовал, вроде я лишний. Заглянул в столовую. Там двоюродная сестра Варя [72] двоюродная сестра — здесь и далее: двоюродная сестра К. А. Коровина Варя Вяземская. Фигурирует в нескольких рассказах. Она живет в деревенском домике Коровина в Охотине (неизвестно, было ли так на самом деле) и, обладая строгим характером, удерживает друзей от розыгрышей и дурачеств, постоянно имевших место, когда на даче у Коровина собиралась вся компания. строго на меня посмотрела черными глазами и не сказала ни слова. Пахло ветчиной, рябчиками.

Мне и Василию подали чай и сушки.

— Василий, вот ты деньги не любишь, а что ты больше всего любишь? — спрашиваю я.

— Да ведь как сказать… — с каким-то шипением рассмеялся Василий, — в деньгах весь заворот жизни заложен, вся что ни на есть чертовá. Забота, самый переплет жисти, злоба, и эти самые деньги вертят человека туды-сюды, куда хочешь заворачивают, и так-то его завертят, что он уж и сам, сердешный, не поймет, где и правда есть… Какой я человек? Эстолький, — показал он на свой мизинец. — Прежде всего — дурак. Чего я?.. Так, ничего… А люблю я больше всего — волю, а потом, грешен, — баб… А не то и бабу забуду, вот как ежели весна зачинает — бродяжить люблю, из города вон… Люблю на это самое глядеть — на лес, на радость зеленую, на луг, на небо… Эх, воля, воля — хороша! Какой хошь хозяин, что хошь мне давай — а нет… прощай, хозяин! Весна! Будя! Я сам тады себе свой. Гляжу и гляжу — утро, солнце, вечер — вот они мои. Воля!.. Чего еще? Эх, и хороша земля наша, до чего! Вот бабы, конечно, тоже хороши, ежели недолго, а то заедают… И не любют они это самое — вот смотреть то-сё… Сиди, говорят, дома — боле ничего.

— Как же, Василий, бабы без денег? Деньги ведь нужны. Дети, да и вообще, как же?

— Это верно, — соглашается Василий. — У меня-то тоже был детеныш. Ну, а она ушла. А я с бабами полюбовное дело завертывал не за деньги. А когда в этом деле деньги — это уж што, последнее дело, скушно… Конечно, угощение нужно, — ну башмаки купишь тоже. Есть, конечно, такие — нет денег у тебя, и она, значит, прощай. Эдакие-то мне на кой нужны, я на их и глядеть не стану. Это они пускай господ вертят… Не-ет… За деньги я себе через час гарем заведу, да нешто я татарин…

Звонок в передней. Приехали друзья — Павел Александрович Сучков, с ним охотник Караулов. Гитара Сучкова в чехле, гитара с короной императрицы Елизаветы Петровны. Павел Александрович, как всегда, серьезен. Говорит: «Ну, здравствуй!» Лица веселые, красные с мороза. Коля Курин в котелке, озяб.

— Брось ты котелок-то свой, — пугает Курина Василий Сергеевич, — отмерзнут уши, отвалятся.

— Нельзя, брат, — говорит Коля, — я профессор, брат, в Консерватории. Консерваторки, брат, смотрят вот как… Наденешь шапку меховую, кучером прозовут, я ведь их знаю…

Гости, друзья, — радостно, весело. Что может быть лучше друзей-гостей?..

Приезжает Федор Иванович. Общая радость. Раздевается в передней, роста выше вешалки, лицо веселое, глядит на Павла Александровича — друга-приятеля. Но Павел говорит отрывисто и строго:

— Здравствуй.

На столе — грибы маринованные, грузди, рыжики в сметане, рябчики с брусникой, поросенок с хреном, гусь с капустой, белуга, свои копчушки, тетерева своей охоты, заяц… Приятели мои любили покушать и выпить. Павел Александрович налаживает гитару. В разговорах все больше норовят подшутить, один над другим.

— Скажи-ка ты, Петруша, как ты эту трубку гуттаперчевую, чем из аквариума воду выливают, съел?

— Честное слово, — говорит Казнаков, — с макаронами съел нечаянно… До сих пор у меня иногда отрыжка гуттаперчей. А доктор и Наташа не верят, ничему не верит Наташа, не верит мне… Вам только смех.

Павел Сучков, перебирая струны, запел и, посмотрев на Шаляпина, сказал строго:

— Втора, ну!

Он остановился, посмотрел на Шаляпина и сказал:

— Сначала: «Задремал тихий сад…» Да, да… это не опера вам… не можете…

Шаляпин смотрел оробело: он нарочно так ловко фальшивил…

Сучков был в отчаянии:

— Странно… Довольно странно… Солист Его Величества… а вот… Это вам не опера… не можете… Сначала.

Все кругом ржали. Шаляпин виновато мигал глазами… Пение продолжалось. Шаляпин все больше и больше расходился с первым голосом. Павел Александрович только в недоумении качал головой, пил вино и говорит, смотря в пространство:

— Непонятно…

То было давно… там… в России…

Пришел ко мне приятель Василий Сергеевич, мрачный, лицо красное, рот дудкой, говорит:

— Праздник… Невозможно жить! Куда ни пойдешь — бутылки… ликеры. К Собинову — пей, в кружок [73] кружок — см. прим. 18 . , обед — пей, в Алатр [74] Алатр… — московский артистический клуб «Алатр» размещался в доме Перцова в Соймоновском проезде; там собирался избранный круг деятелей культуры, объединившихся вокруг великого русского певца Л. В. Собинова. Функционировал с 1893 по 1914 г. При нем существовал и Литературный кружок. — пей. И Новый год на носу. Как жить? Был у Ваньки, говорю: «Справа у меня под ребром ноет». — «Печень, — говорит, — не пей». А сам вполсвиста! Доктор, конечно… Вот и он, и я, мы подумали — не поедете ли вы в деревню на Новый год — подышать лесом… Лыжи, вина никакого. Отдохнем. Хорошо у вас там, просто.