Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Это верно, — говорит Павел. — По этому случаю за женщин надо выпить.

— Правильно, — одобряет Герасима и тетушка Афросинья, — чего еще убивать? Гляди-ка, на столе-то, чего-чего только нет. Кушайте! Николай Васильич, ешь пирог боле, худой какой.

— Все из-за баб, — говорит Юрий, — от любви…

— Это бывает, — смеялась Афросинья. — Любовь не картошка, не выбросишь в окошко… Я вот скажу — когда мне шестнадцать лет было, так в деревню ундер приехал. Девчата говорят: вот ундер, вот красавец! А тоже Новый год был: меня мать гулять не пущает, я сижу в избе, гляжу в окошко, думаю: может, ундер пройдет, увидать бы… А ундер идет, прямо около. Я ему кланяюсь, прямо во мне все загорелось. А ундер меня рукой зовет: выходи… Ну, я накинула шубейку да в сени. А мать-то меня поперек и схватила, а у ей прутья, да как завернет, да меня-то «жик-жик… жик-жик…»: «Вот тебе ундер, вот тебе ундер!» У нас-то строго это самое… Не погуляешь с ундером. Венчано дело… А потом стою в церкви, а вот его-то, — показала она на Феоктиста, — долговязого, рядом поставили. Я маленько поглядела, да боюсь. А поп поет. Вот ундер-то, — показала на мужа. — Что ж, состарились… Живу хорошо, чем не ундер? Ни разу не поругались. Мать-то нажгла за ундера в самый Новый год…

— Наливай, Павел, Вдовы Клико, — сейчас часы забьют — Новый год.

Хлопнули пробки. Часы били двенадцать.

— С Новым годом…

— Ну, и вино заморское… — сказал Герасим. — Эх, хорошо!

— А ведь монах его выдумал [76] …монах его выдумал… — как говорится в одной французской песенке, «весельем мир обязан монаху и вдове». Имеется в виду монах Дом Периньон, который выделил мутный дрожжевой осадок в шипучем виноградном вине и определил, что именно он портит вкус этого замечательного напитка. Вдова винодела Франсуа Клико — Николь Клико-Понсарден (см. прим. 30 ) пошла дальше и придумала способ, позволяющий избавиться от дрожжей в бутылке и получить прозрачное вино. Эта технология используется до настоящего времени: бутылки хранятся горлышком вниз, таким образом, чтобы дрожжевой осадок весь скопился в горлышке, после чего бутылка охлаждается так, чтобы дрожжи замерзли, и затем бутылка открывается, а льдинка с дрожжами под давлением вылетает из бутылки с частью вина. , — заметил Павел Сучков.

— Да неужто монах? — удивился Герасим. — Знать, расстрига был…

Не спится.

В окно видна темная ночь.

Вдали на башне чужого города пробили часы, медленно и тоскливо.

И вспоминает душа, что далеко-далеко, там, в ночи, спят леса, долины. Печально, бедно… Вспоминается деревня под снегом, угрюмо, безотрадно. Снега, снега…

Едешь дорогой, сыплет метель. Кутаешься в шубу, думаешь: не замерзнуть бы. Кругом снежная мгла…

— Что ж, — говорю возчику, — переехали реку-то али нет?

— Явный фахт, — отвечает возчик Батранов, — знать, переехали.

— Но постой, — говорю, — какой явный факт: «знать, переехали»? Значит, ты не знаешь.

— «Не знаешь»? А кто знает-то? Видишь чего, метет пурга. Естолько не видать. Она-то знает, грех неровный, привезет… — сказал он про лошадь.

Останавливается. Бросает вожжи. Слезает. Идет смотреть впереди лошади дорогу, пропадает в темноте. Возвращается, опять садится, поворачивает лошадь назад. Слышно: «Ну, ну, грех неровный, трогай, не бось».

— Батранов, — говорю, — три часа едем, что же, не заплутать бы?

— Ничего… Я сам вижу, что долго. Мне бы у оврага-то свернуть да на Некрасиху. Я покороче вздумал — чистяком, а вот что…

— Смотри, Батранов, Новошутино бы не взять, там уж никуда не доедешь… Куда же ты повернул опять? — беспокоюсь я.

— Да глядел я, заметно, Лисеич, что болото, значит, на Алексея Захарыча надоть. Ежели на него выйдет — погреемся.

— А говорил — довезет грех неровный.

— Не бось, Лисеич, не замерзнем, стужи нет большой, чертоводит маненько. Ничего… А вот и лес, правильно.

Лошадь стала.

Перед нами — лес, большие ели, метель повернула вбок. Батранов вылез опять, пошел вперед и кричит мне:

— Знать, казенник, чаща — не проехать.

Опять сворачивает назад. Становится как-то одиноко, жутко. Батранов говорит:

— Вот что, Лисеич, — водит…

— Как же быть? — спрашиваю я.

Батранов хлестнул лошадь и крикнул: «Свят, свят, рассыпься, сила вражья». Лошадь бежала рысцой и повернула влево. Внизу, вдали, блеснул огонек.

— Мать честная! — крикнул Батранов. — Ведь это круча. К Егору попали. Это ведь что, — возчик рассмеялся. — Егор — явный фахт. Постой, я поведу лошадь.

Батранов опять вылез и, взяв под уздцы лошадь, повел ее круто под гору.

Егор Васильевич — ученый лесник казенного леса. Огонек приближался, ясно показался дом лесничего. За частоколом лаяла собака.

Подъехали к воротам, вылезли, ноги у меня застыли. Стучим в калитку.

— Кто такой, чего надо? — спрашивает за воротами грубый голос.

— Отворяй, свои, — кричит Батранов. — Заплутали, Лисеич приехал…

Слышу голос Маши — сестры лесничего:

— Кто там?

— Маша! — кричу. — Послушайте, не бойтесь — это я.

— Кто — вы-то?

— Константин Алексеевич!

— Да неужели? В такую ночь!.. Как это вы?

— Сейчас, — доносит со двора.

Мы дожидаемся. Слышно, подходит человек, отворяет засов и, хрипло смеясь, говорит:

— Вот вы. Эка что, Ярлычева-то нету, в город уехал.

Отворяются ворота, Батранов въезжает. Иду в крыльцо. Собака прыгает, ласкается.

— Шарик, — говорю, — здравствуй, Шарик.

Собака, узнав, сует мне в руку холодный нос.

Накинув шубейку, встречает сестра лесничего, Маша. В доме тепло.

— Заплутали, значит? — говорит Маша. — А на праздник вспоминали вас, братец писать хотел вам: «приезжайте, волки к воротам подходили». Самовар поставим, озябли, поди.

Маша и мать ее, Дарья Петровна, хлопотали, ставили на стол варенье, пирог, маковые лепешки, ветчину, водочку в бутылке, чтоб погреться. Маша наливала чай. Я заметил, что Маша изменилась. Лицо у нее стало бледное, грустные глаза. Маша вышла в коридор за сливками.

— Вот, — сказала мне Дарья Петровна, мать Маши, — помните студента, — замуж Маша вышла, помните? Вот вернулась к нам…

— Что так? — спросил я.

— Нехорошо… — ответила мать, — краснобай, пустой человек. Маша намучилась и ушла.

Я взглянул на Машу, когда она вернулась. В лице ее была печаль, какие-то будни.

После чая возчик Батранов пошел спать в кухню.

Маша принесла простыню на сено, принесла подушки, и я лег в большой горнице на полу. Устал и заснул.

Ночью слышу голос Маши:

— Встаньте, поглядите в окно — волки…

Я вскочил с постели. Маша наклонилась и, заставив меня наклониться, повлекла меня к окну. На фоне синего снега у ворот, снаружи, сквозь мерзлые окна я увидел — двигались, как тени, мрачные, горбатые силуэты волков. Их было два. Блеснули внутренним блеском глаза и потухли. При мутном свете зеленой лампады грустное молодое лицо Маши, с полуоткрытым ртом, казалось мертвенно-бледным.