Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Вот, — говорю я, — доктор Иван Иванович идет сюда.

— Так знайте — я ему руки не подам, как хотите… Он с Юрием заодно.

Подошел доктор Иван Иванович, здоровается со мной, садится за стол и говорит, не смотря на приятеля, как будто его и нет:

— Что делается, что делается… Все как взбесились. Бранятся. Кого ни встретишь, сердитые какие-то, что ни скажешь — все не так. Поумнели, что ли, или одурели, не поймешь. Вот и эта алясина, — показал он на приятеля Васю, — тоже взбесился.

— Потрудитесь, милостивый государь, меня оставить в покое! — резко сказал приятель Василий Сергеевич.

— Эх, ну что, право… — тужил Иван Иванович, — этот-то обойдется, на него дурь накатила, пройдет. А вот что я вам скажу: какой редкий случай был у меня позавчера, трудно поверить, прямо удивленье. Вызвали меня к больным — за Москва-реку. Приехал я на извозчике, смотрю — особняк с садом. Чистый такой, приятный дом. Вошел я в калитку: двор, крыльцо, все так хорошо. Позвонил. Открыла горничная, такая испуганная, провела меня в комнату. Там женщины две — не старые, а другие старухи. Дети с ними. Так тихо, в перепуге все. Вижу, семья купеческая. Говорят: «Доктор, поссорились у нас. Сам мой, Никита Иванович, с ее мужем, на сестрах они женаты. Вот с ее супругом. Все праздники спорят, друг дружку из рук не выпускают… Здоровы ли… Вот я вас приведу — поглядите их, как бы разнять. Круто очень поругались, и не поймешь. В политике разошлись…»

Привели меня, значит, в большую столовую. Вижу, за столом сидят двое: один такой рыжеватый, другой темный, солидный. И вот один держит рыжего за бороду, а рыжий того за волосы, и сидят так друг против друга. На столе графин с квасом, стаканы, закуска разная. Вошел я — они оба глядят на меня и оба говорят:

«Почто пожаловали? Что надо?»

«Да вот, — говорю, — доктор я, позвали к вам».

«Напрасно, — говорят. — Мы, слава Богу, здоровы. А дело у нас особое, вам нас не рассудить, да и судья-то не рассудит, — говорит рыжий, а свободной рукой из стакана квасок прихлебнул. — А вы кто будете, так сказать, по внутреннему положению своему… это самое… к какой партии принадлежите?»

Я говорю:

«К какой партии политической, хотите знать?»

«Это самое», — говорит рыжий.

«Больше к октябристам склоняюсь», — ответил я.

«К левым или правым?»

«Направо больше подаюсь», — говорю я.

«Так вот я правого-то этого за волосы и держу…»

«Что такое», — думаю я и говорю им: «Согласитесь, я ведь доктор, тут политика ни при чем. Позвольте пульс у вас посмотреть».

«Извольте», — говорят оба и протягивают каждый свободную руку.

Ну, я пощупал пульс — пульс нормальный.

«И долго, — спрашиваю их, — вы держите так друг дружку?»

«Порядочно».

«С час будет?» — спрашиваю.

«Э-э… — говорят, — много боле…»

«Вам бы покушать…»

«Мы поели, кваском запиваем».

«Что же такое, помириться бы вам…»

«А-а… — говорит рыжий. — Пускай на другую платформу станет, тогда отпущу».

«Договорились бы», — предлагаю я.

«Говорили, язык устал», — сказал черный.

«На монархиста заворачивает Никита Иванович, в господа лезет… На кадетском крыле ране стоял, из одной печи, да не одни речи. Кто кого доле передержит — поглядим…»

«Сдавайся, не левши», — говорит другой и улыбается.

Посмотрел я на этих чудных людей, простился и ушел.

Женщины говорят:

«Они так все праздники у нас спорют. Амбар-то заперт, вот и спорют без дела. А когда при деле — проходит».

Дали мне за визит пятерку. Вот и подумайте, что же это такое? Что-то сделалось — эпидемия какая-то…

Было уже поздно. Вышел я из ресторана «Метрополь». Зимняя тихая ночь. Москва покрыта снегом. У Большого театра мерцает ряд фонарей, едут извозчики. Перешел площадь. Зашел в театр на сцену. Музыка, опера, поют:

Сразу — другое настроение. В душу входят другие чувства. Забывается — смешное, вздорное. Вспоминается природа, весна… Скоро поеду к себе, в глушь, — к облакам, зверям, лесам…

Знал я такого молчаливого, тихого человека. Кончил Практическую академию коммерческих наук в Москве. Так сказать, был человек земной, реальный. Говорил мало, но все правильно.

Встретил я его на Ильинке, в Торговых рядах. Идет, лицо такое серьезное. Верит, вижу, человек в ряды торговые, в огромные склады, где лежат горы товаров, хлопок. Ходит у огромных стен банка Взаимного кредита, Купеческого банка, контор разных. Проезжают по Ильинке на рысаках именитые купцы. Остановится тихий человек, посмотрит в умилении и скажет:

— Расторгуев проехал… Десять миллионов подымет…

Пройдет опять, остановится, поглядит, скажет:

— Найденов… Двадцать миллионов подымет…

И на лице — страх, почтение, вера и поклонение.

Ходит по Ильинке тихий человек без дела, смотрит, останавливается, говорит:

— Морозов… Шибаев… Боткин… Якунчиков… Рябушинский… — вздохнет и считает, сколько какой миллионов подымет.

Зайдет в контору, дожидается. Директора увидит — о службе просит. Тот запишет фамилию и адрес. И ждет службы тихий человек, все ждет. Никогда стакана вина не выпьет — боится, чтоб не пахло. «Не дай Бог, места не получишь. Строги богачи, осудят…»

Пойдет домой. А приятель, с которым он вместе живет, Анатолий, брюзжит:

— У меня одной картошки из четырех не хватает. Опять ты съел.

— Да, съел. А тебе жалко?

— Какой чудак! Не жалко, а счет не выходит. Я ведь на все четыре рассчитывал. У меня прежде всего аккуратность. Не зря мы Практическую академию кончили…

— Между прочим, ты не можешь мне одолжить рубль? — спрашивает тихий человек. — До послезавтра?

— А ты не можешь у другого взять?

— Странно ты говоришь. Ведь взять рубль — значит, себя потерять. Во всех глазах пропасть. Ты ведь мой друг, одолжи же рубль.

— Рубль? Рубль забудешь. Сто рублей возьмешь — помнить будешь. У Морозова спроси-ка рубль, так он разговаривать не станет, беспокоить не из чего.

— Ну так дай сто рублей…

— Эк хватил! Откуда у меня они?

— Ну и Академия наша коммерческая, доехали… — пробормотал тихий человек. — К деньгам не подойдешь, места не получишь… Трудно…

Идет тихий человек по московским улицам, горят фонарики в вечернем сумраке, — долго идет по снежной площади Сухаревка. Из трактиров в трактиры народ идет, хлопает дверьми, из дверей пар на улицу валит, пахнет щами, ветчиной, — и хочется есть тихому человеку.

И вспомнил он про приятеля своего детства — небольшого фабриканта Ершова. Думает: «Пойду навещу Мишку. Только пить он здоров, заставит… Пей сколько хочешь, а денег не даст, так уж заведено у них…»