Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Вон еще… — шепчет Маша.

— Маша, я выстрелю в них с чердака.

— Как хотите, — сказала она. И прибавила: — Нет, не надо, с ними мне веселей…

Маша пристально смотрела на меня.

— Маша, — начал я и осекся.

— Ну-да, ушла я от мужа, помните, при вас он приезжал в запрошлый год? Мы под венец в город уехали, помните?

— Что же, Маша, случилось? Вы такая веселая были.

— Да вот, не стерпела. Много у него в городе знакомых. Он все по гостям, и к нам гости. Он разговорчивый такой. Вижу я, что со всеми там, разными знакомыми барыньками-курсистками, заговаривается, и на всех у него глаза горят, вот как у волков! Каждую ночь из гостей поздно приходит, вином пахнет. Со мной ни слова. Я говорю ему: «Петя, ну скажи мне что-нибудь. Чего ты молчишь?..»

Он говорит:

— Ты моя лесная женщина, ундина. Я тебя люблю иной любовью, природой своей, вольной страстью. Ты не поймешь этого. Я люблю — от тебя пахнет лесом. Но есть другое, есть идейные женщины, они — город. Я не могу жить в лесу, я человек свободы.

И стало мне ясно, и удивилась я себе, что это со мной случилось? Когда он раздевается около, глядит в очки — рот у него большой и плоский, высокие плечи, с которых он снимает помочи, уверенность какая-то в лице… Ложась ко мне, улыбаясь, громко говорит: «Ну, здравствуй, мой лес». И до того мне делалось противно, что я спросила себя внутри: кто этот человек, что-то он? И не дурак ли? Когда он ест, какая-то уверенность всегда, какая-то снисходительность ко мне — я не могла есть с ним. Мне хотелось не раз ударить его. Но я сдерживала себя…

Маша наклонила голову и вдруг, подняв лицо, обняла меня за шею и сказала у самого моего лица, заплакав:

— Поцелуйте меня, Константин Алексеевич, как хотите… немножко будет лучше… Только не жалейте меня…

И матовые губы Маши прикоснулись к моей щеке.

— Что ты, Маша?.. — спросил я, удивленный.

— Любовь не волчья, другая любовь, которая давно была во мне здесь, в лесу, в этом лесу… — прошептала Маша.

На мерзлых окнах в кристаллах узоров отразился начинающийся рассвет.

— Маша, — сказал я, — постойте здесь, у окна, я сейчас достану краски, холст, напишу вас с окном морозным, может быть, тени волков в эту предрассветную темноту.

Маша молча кивнула головой. Я быстро старался брать краски в мутной комнате, схватить настроение этого куска жизни.

Вскоре подъехала к воротам лошадь.

— Братец приехал, — сказала Маша.

И, накинув шубейку, выбежала в сени.

— Лисеич! Вот рад! — сказал, входя, лесничий. — Батюшки, чего это, ты Машу написал? А я письмо послать хотел — волки опять подходят к дому, Шарика им достать охота, а он умный, не дается.

«Ушла ночь», — подумал я.

Мать и Маша опять хлопотали, самовар на столе, просфоры из города. Умываюсь ледяной водой, валенки подает мне Батранов.

Осветился лес, ушла ночь, и с ней Маша, в таинственную сказку…

Батранов поит лошадь, к лесничему пришли мужики. Он деловито дает им билеты на порубку в лесу, считает деньги. Все другое — дневное. А Маша разливает чай — тоже другая.

Уезжая, прощаясь, я видел ласковые глаза Маши. Она вышла за ворота провожать меня. Я уезжал от чего-то близкого, родного…

В чужом городе вспоминаю лес в инее мороза, тени волков, помертвевшее милое лицо… Маша!.. какой прекрасной и таинственной небылью-сказкой живешь ты в памяти моей.

Давно уж мне показалось, что люди как-то любят ссориться.

Конечно, есть умные люди, и ссорятся умно. Но все же было бы как-то лучше, если бы не бранились.

Раз поссорились у меня все приятели, все переругались. До невозможности переругались. И помню, я сидел один в ресторане «Метрополь» в Москве, обедал. Как-то грустно было на душе, а оркестр вдали заиграл вальс Штрауса. И мне сразу показалось, что все ссоры — чистый вздор, совсем ненужная на земле энергия.

И вижу, идет приятель, подходит ко мне, лицо взволнованное. Смотрит на меня и молчит.

— Здравствуй, садись, — говорю я ему. — Послушай, — говорю, — какой оркестр. Штраус. Слушай, как красиво…

Приятель молчит, вижу — не слушает.

— Позвольте вас спросить, — говорит, — с какой стати вы это про оркестр, как будто вы ничего не знаете…

— Знаю, что вы переругались. Постой, послушай — это «Дунай» Штрауса [77] «Дунай» Штрауса — вальс И. Штрауса «Голубой Дунай» (полн. назв. «На прекрасном голубом Дунае», 1867). …

— Извините, Дунай или там Яуза — мне все равно-с. А вот как он смел сказать, когда меня Ольга сама выбрала, всем предпочла меня, нашла, отличила… «тебя познакомила с Ольгой Марья Иванна». А вы знаете, Марья Иванна кто?

— Нет, не знаю.

— Не знаете-с. Так знайте: сводня. Понимаете, что получается…

— Какой вздор! — говорю я. — Ерунда, не обращай внимания.

— Нет-с, не вздор. У вас от музыки в голове, должно быть, такой легкий налет получается. Вы же не понимаете… что он из меня, сукин сын, делает? Кто же я такой, получается, и кто же тогда Ольга? Марья Иванна сосватала, свела… Понимаете или не понимаете? Или вы притворяетесь? Ведь это довольно странно, понимаете. Ведь этого стерпеть невозможно. Среди всех прохвостов, среди приставал, разных ухажеров Ольга меня выбрала. Я горжусь. А он мне говорит: «Что ты из себя показываешь — она нашла дурака, ну, и устроилась». Каково животное, а!.. Поняли вы или нет? Помните, как в меня была влюблена Ольга?

— Помню, — говорю.

— Я Юрию говорю тоже: «Помнишь, как в меня Ольга была влюблена?» А он говорит: «Помню — как кошка». Понимаете, какая скотина, — кошку вставляет… Это все, чтоб понизить, опоганить, изничтожить… Погодите, я ему брюхо толстое распорю… Не я буду, распорю.

— Да брось ты, — говорю я, — какая чушь… Послушай — музыка, Шуберт…

— Да ну его к черту, вашего Шуберта, — перебивает меня сердито приятель Вася. — Ольга мне пела…

Поняли? Это вам не Шуберт…

— Ну что ж, ты ей глазами-то говорил что-нибудь?

— А вы думаете, я из дурачков! Нет-с… Я у Головина спросил, он актер, понимаете. У него глазища вы видали какие? Так он мне показал, как это с женщинами глазами говорить нужно. Только должен вам сказать — Ольга чистый человек, чистая душа. Она не понимает этих штук. У меня приятели ужинали, она это поет в конце ужина с гитарой, а я ей глазами вроде как мигаю, хочу сказать глазами: понимаю, дорогая, мол, все понимаю… А она, Ольга, чистый человек, подошла ко мне за столом — народу много — и говорит мне на ухо: «Что ты все мигаешь? Я послала уж Дарью за вином, не беспокойся…» Вот ведь что. А? Какая чистая душа!.. Она меня сама выбрала из всех, а он говорит, Машка сосватала. Не скотина ли? А?