Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Слышите, что дедушка и Афросинья говорят, — сказал, входя, Василий Сергеевич. — Эти мадьяры здесь без конвоя…

— Так чего ж? — ответил Герасим. — Они, глядеть, — суровы, в плену ведь… А так ничего…

— А вы знаете, что такое мадьяры? — горячился Коля Курин. — Нет, вы, Константин Алексеевич, ничего не знаете. Им все равно, кого резать, они, как наши черкесы, — раз, и готово…

— Послушайте-ка, что Афросинья и дедушка говорят, — снова вступил в разговор Василий Сергеевич. — Они говорят, что мадьяры только на болото пришли вчера — сейчас же к вам. Лекарство нужно? Нет!.. Они смотреть пришли — кто-что тут. И вот ждите ночью…

— Да полно, Василий Сергеич, чего ты? — смеясь, успокаивал моего друга Герасим.

— Да ты чего еще понимаешь? — горячился Василий Сергеевич. — Они без конвоя, пришли ночью…

— Это верно… — подтвердил испуганно Коля Курин.

— Постой, Василь Сергеич, они у Покрова лес рубили — пленные они. Чего ты? Они в праздник Покрова в нашу церькву ходили, тоже молиться.

— Да, молиться? А потом ее взорвут!

— Да полно… — уговаривал Герасим Василия Сергеевича.

— Полно, полно… — передразнил Герасима Василий Сергеевич. — Вот что — как вам угодно, а я — уезжаю.

— Дорогою-то хуже, поймают… — сказал я.

Василий Сергеевич остановился и несколько времени глядел на меня, мигая. Потом сказал:

— Так едем все. Настаиваю в последний раз. Потом я не отвечаю ни за что, потом не говорите, что я вас не предупредил…

— Кому же говорить-то тогда, когда перерезаны все будем?..

Василий Сергеевич не удостоит нас ответом и, взяв свой чемодан, стал деловито совать в него патронташ, туфли, ночную рубашку…

Вошел дедушка и сказал:

— Мадьяр пришел… Вот принес вам…

Дедушка поставил на стол большую мою аптечку и высокую корзину, искусно сплетенную из зеленых прутьев ивняка. Корзина была полна брусники.

Мы все вышли в кухню. В дверях стоял высокого роста красивый солдат-мадьяр. Вытянувшись, он поднял руку и приложился к козырьку. Юрий принес стакан самогона и поднес мадьяру. Тот взял стакан, залпом выпил водку, что-то сказал по-немецки, повернулся и вышел.

— Видали? — спросил Василий Сергеевич.

— Постой, Вася, — сказал Коля Курин, — он, брат, по-немецки сказал: «Пленные просят передать благодарность господину за помощь, оказанную их больному товарищу, которому лучше. Одно лекарство еще оставили у себя».

— А вы верьте больше. Вот попробуйте-ка поесть эту брусничку — тогда узнаете! Ну, ладно: я останусь, не поеду. Но только знай, Юрий, — ты отвечаешь.

— Я-то при чем? За что я отвечаю?

— Как — за что? Ты отлично знаешь, что нас могут зарезать, а молчишь…

— Да ты что, обалдел совсем? — возмутился Юрий Сергеевич. — С какой стати мадьярам нас резать? Мы не военные. Не идиоты же они — резать мирных граждан.

— Ну, как хотите… Сказал — остаюсь… Одно хорошо: водку он пьет ловко — разом, как наши… Когда он дернул стакан, у меня как-то с души сошло. Не может же быть, что человек, который так пьет водку, может зарезать человека… хотя бы и Кольку…

— Верно, — смеясь, сказал Герасим. — Чего в ём резать?.. Николай Васильич чисто шкелет. Ежели резать, так Юрия Сергеича — есть резать чего.

— Афросинья! — крикнул Василий Сергеевич.

Пришла Афросинья и стала в дверях.

— Ты видела, как мадьяр самогону дернул?

— Видала. Правильно выпил. Нече говорить…

— Дак с чего же ты и дедушка тоже — «вороги… убьют… зарежут…».

— Верно, вороги, только видать теперь, что сжалются. Мадьяр хоша — а пьет чисто… Вот как мой Феоктист…

Семьдесят пять лет — это много.

Семьдесят пять лет жизни на нашей прекрасной и тайной земле… И подумалось мне: что я могу вспомнить о первых годах, что осталось в памяти от начала жизни.

Медведица Верка!

Отец мой, Алексей Михайлович, был высокого роста, стройный и красивый. Вспоминаю деревянный дом, навес, ворота, двор, сарай, кучера и под навесом, у погреба, — медведь, прекрасная Верка на привязи. Перед домом — луг. За лугом — роща. Это дача, построенная моим дедом. Дача в Кускове под Москвой.

Верку я помню как сейчас.

Она не всегда была на привязи. Когда приезжал отец из Москвы, то Верку спускали с цепи, и она сейчас же бежала ко мне.

Она играла с моим братом Сергеем, который был старше, но любила меня. У нее была какая-то обо мне забота, она хотела чему-то помочь. Бывало, принесет охапку сена и положит около меня. Дворник носил на кухню дрова, Верка — тоже.

В соседней роще сосновой стояли столики. Там пили чай летом приезжие из Москвы. Дымили самовары.

За чаем были вкусные плюшки, покрытые сахаром. Я любил их, но не ел всю плюшку — половину прятал тихонько в карман.

Это для Верки, которую никогда не брали с собой в рощу.

Верка была теплая и лохматая. Она спала со мной и любила меня больше всех. Потому, должно быть, что я был маленький мальчик — пяти лет.

Она таскала меня на руках, играла со мной на лугу перед домом. Когда я падал на траву, она хватала меня лапами и старалась поставить меня на ноги. Я все нарочно падал. Верка беспокоилась. Она любила со мной бегать.

Когда она спала со мной на постели, то обнимала меня лапами. От нее пахло сеном, лесом, она все время мурлыкала и тихо, чуть-чуть нежно качала меня.

Няня моя Таня в первые дни пыталась отгонять ее от меня, — медведица сердито рычала. Няня Таня выкормила ее вместе со мной и считала ее своей, домашней.

Когда меня кормили, Верка держала морду около моей головы. Я ей давал кусочки того, что ел, но сама она не отнимала у меня ничего.

Когда я приходил с прогулки, Верка была в восторге — бежала ко мне навстречу и облизывала мне лицо.

Помню, что отец, когда бывали у него знакомые, рассказывал им про Верку, и все удивлялись привязанности медведицы ко мне.

Мать моя была недовольна.

Я целый день играл с Веркой. Она была большая, но давала мне повалить себя. Я ездил на ней верхом, держась за шерсть.

Умываясь у умывальника, я умывал и морду Верки. Она любила сильный дождь и, мокрая, отряхивалась.

Помню, отец говорил, что Верка считает меня своим медвежонком.

Когда меня брали гулять — отец, мать, знакомые, — то Верка старалась меня не отдать, спрятать и с беспокойством урчала: «У-у-у… у-у-у…»

Вспоминая эти давние годы, я не могу понять, как отец мой мог позволять большой медведице спать со мной на постели, на которой она едва умещалась, — со мной, пятилетним мальчиком. Мать, помню, сердилась, хотя тоже любила Верку и удивлялась ее любви ко мне.

Однажды я вышел в ворота дачи с Веркой и пошел через луг в лес. Верка, придя в лес, встала на задние лапы, оживилась и стала нюхать воздух. Взяла меня лапой и на всех лапах побежала со мной в глубь леса.