Джика Ютеш - У нас в Крисанте

— Зачем тебе две лампы? Одной не хватит? Ты, видно, теперь без электричества жить не можешь?

Бенони быстро снимает лампу с гвоздя и ставит ее на стол, а Михэлука, гордый тем, что может оказать Томеке помощь, уже приготовил ручку и чернила.

— Вырвать страницу из моей тетради?

Томека отрицательно качает головой и кладет перед ним двойной лист хорошей бумаги.

— Только ты, сынок, пиши разборчиво, — просит он, — и как можно красивее…

— Неужто надумал записаться? — удивляется тетка.

Но механик ничего ей не ответил. Он уже диктует с другого листа бумаги, который бережно держит в руках, как бог весть какую драгоценность. Тетка понимает, что сейчас не до шуток, и спешит зажечь вторую лампу.

«Я, нижеподписавшийся Некулай Томека, механик МТС, родился 16 января 1924 года в селе Зэворыта, волости Присэкань, района Бырлад, — старательно под диктовку Томеки выводит Михэлука. — Мой отец, Теренте Томека, был кузнецом, и в семье было пять душ детей и один погон земли, но и тот он продал кулаку Алдулаке Софрону из Присэкань, когда померли мои три брата от заразной хвори, что косила тогда детей.

Мой отец, Теренте Томека, работал кузнецом, пока не умер от чахотки, потому как всегда хворал. Мать, Саломия, осталась вдовой, без всякой помощи, с двумя малыми детьми на руках — со мной и с моим младшим братом Тудорицей, тем, что в засушливый год переехал в Хунедоару и стал там работать на доменной печи.

Я, Некулай Томека, закончил только два класса начальной школы в селе Присэкань, потому как у нас в Зэворыте тогда школы вовсе не было, школу открыли только теперь. Так что, когда умер отец, я больше не занимался. Мама отдала меня на работу к крестному Алдулаке Софрону, который арендовал мельницу у барина Паула Попеску. Там я обучился ремеслу у господина Франца, механика мельницы, который меня очень полюбил. Он меня одевал, обувал и спасал от рук крестного, а у крестного были очень тяжелые кулаки, да и злой он был как черт.

В 1943 году я ушел с мельницы крестного Алдулаке. Он выгнал с работы господина Франца, потому что тот стал старым и ненужным, а я тогда и сам не захотел у него больше оставаться. Нанялся я механиком на ферму Кристу Крисанты. Там мне повредили ногу, и я остался инвалидом из-за молодого Крисанты, который стрелял в меня из револьвера за то, что я хотел спасти из его рук одну несчастную девушку».

Тетка, которая до сих пор молча слушала, уткнув лицо в ладони, глубоко вздыхает:

— И про это, значит, пишешь!

Томека с досадой отмахнулся.

— Ты пиши, Михэлука, пиши дальше… «После раздела земли помещиков я сперва хотел вернуться в свою деревню, но не вернулся, потому что на вокзале города Бырлада встретил Емилиана Крисанту».

— Господи боже! — испуганно восклицает тетка.

Томека снова махнул рукой, чтобы не перебивала, и продолжает диктовать:

— «Я-то знал, что было извещение, будто бы он погиб на фронте, и тут, когда я его увидел переодетым в гражданское, пошел за ним следом, чтобы убить его. Но он ускользнул у меня из рук и убежал между вагонами, через железнодорожные пути… Упустил я этого преступника и фашиста, который причинил столько зла всюду, куда ступала его нога. Вот я и вернулся в Крисанту, чтобы подстеречь змею, когда она приползет в свою нору».

Тут тетка снова перебивает Томеку:

— Но он же умер! Умер он! — кричит она, ломая в отчаянии руки.

Ее тревога и отчаяние передаются и Михэлуке. Он с испугом смотрит на Томеку, и рука его цепенеет.

Томека сердится и укоризненно упрекает тетку:

— Перестань болтать, Олимпия! Ты что, помолчать не в силах? Мальчик так писать не может…

— Правда, мамочка, зачем ты его все время перебиваешь? — вмешивается в разговор Бенони.

Но тетка стоит, прислонившись к стене, и усталым, тихим голосом спрашивает:

— И зачем тебе понадобилось, Томека, все это писать? Помер и пусть лежит в могиле!

Но Томека ей не отвечает. Мрачно закуривает цигарку и говорит Михэлуке:

— Пиши, пиши, теперь уже немного осталось… «Потом я понял, что допустил большую ошибку и напрасно потратил столько времени, и так мучился на ферме, что даже приучился к цуйке. Может, я обознался и тот штатский, за которым я гнался на вокзале города Бырлада вечером 16 мая 1946 года, был не Емилиан Крисанта. Может, мне только почудилось, что это был он…»

— Правильно, тебе это только почудилось! — шепчет тетка.

— «Из-за этого я потерял столько лет и был в стороне от нашей рабочей партии, но теперь больше не хочу быть в стороне, потому что я рабочий, мой брат доменщик и моя мать, Саломия, — член коллективного сельского хозяйства. Это партия открыла нам глаза, избавила от всех страданий и мук и исполнила наши надежды на хорошую жизнь. Ват поэтому, товарищи, я вас прошу принять меня в партию, потому как я готов отдать жизнь, чтобы нашему народу больше не жилось так, как до освобождения, до 23 августа 1944 года».

— Да, горькая была тогда наша жизнь! — шепчет тетка. — Сколько я натерпелась, как мучилась!

— Да, и ты настрадалась! Знаю! — мягко соглашается с ней Томека. — Но вот теперь наша жизнь пошла в гору… Да, а как мне закончить? — озабоченно спрашивает он Михэлуку. — Что мне еще написать? Может, «Да здравствует Румынская рабочая партия»?

— У нас, у пионеров, говорят: «На борьбу за дело Румынской рабочей партии будь готов!»

— Я готов, — шепчет Томека, придвигает к себе свое заявление и коряво расписывается: «Некулай Томека».

— Имя надо писать с прописной буквы, — поправляет его Михэлука.

— С прописной буквы! — послушно повторяет Томека.

Недели через две Михэлука снова пишет Томеке в Зэворыту письмо:

«Дорогой дядюшка Томека!

Сообщаю про себя, что у нас в лагере все хорошо, мы готовимся к празднику и покажем даже пьесу под названием «Пуговицы». В этой пьесе Титина будет сестрой Орестела, у которого другое имя, но в пьесе он такой же хвастун, как и в жизни. А Титина — его сестра, значит, — отрезает у хвастуна все пуговицы, и ребята смеются до слез. Никак не дождусь этого праздника, вот только не знаю, как быть с теткой. Очень она все время убивается и тайком плачет, так чтобы дядя не увидел. Даже нам пригрозила, ежели мы с Бенони проговоримся, она не пустит нас больше в лагерь и знать нас не захочет. А к тетке снова пришел господин Бэкэляну. Он нарочно прикатил прямо из Бухареста, чтобы поговорить с теткой Олимпией. Но тетка, когда его увидела, совсем не обрадовалась и прямо в глаза сказала, что уж не раз запрещала ему переступать порог нашего дома. А господин Бэкэляну подумал, что тетка шутит, и попросил отослать из дому меня и Бенони, чтобы они могли спокойно поговорить. Но тетка не захотела нас отсылать, и они потом долго ругались из-за каких-то денег. Бэкэляну все требовал у нее какие-то деньги и стал грозить, что, если она их не отдаст, ему, Бэкэляну, будет плохо, но ей, тетке, в тысячу раз хуже. Она, мол, пальцы будет себе кусать, если сейчас его не послушается. Но тетка обозвала Бэкэляну лгуном и пиявкой, которая кровь высасывает. Даже сказала, что вызовет тебя из Зэворыты, чтобы ты с ним по-свойски потолковал. Ну и испугался же он! Видать, боится тебя до смерти. Вскочил со стула как ужаленный и начал метаться по комнате. «Ради бога, не вздумай ему что-нибудь рассказать. Ты что, хочешь совсем меня погубить?» Он, верно, раз десять повторил: «Ты что, хочешь меня совсем погубить?» Я чуть в лицо ему не расхохотался, а тут еще Бенони все время толкал меня в бок и передразнивал господина Бэкэляну.