Михаил Новиков - Природа сенсаций

Вы держите в руках книгу рассказов, написанных около двадцати лет назад. В то время мы близко дружили с Михаилом Новиковым, и, возможно, своего рода справка — как это выглядело и читалось там и тогда — поможет внимательному читателю лучше почувствовать ритм и дыхание прозы Новикова здесь и сейчас.

Пожалуй, главное — литература тогда для нас не была актом коммуникации, обращением к (невидимым) собеседникам. Мы писали заведомо в стол и давали читать написанное только друзьям и приятелям. Донести мысль, объяснить все подряд мы могли и устно, за кухонным столом. Рассказ тогда в очень сильной степени, если не исключительно был произведением искусства. Сейчас акценты расставлены иначе. Мне часто приходится видеть талантливые, сильные, искренние, глубоко мотивированные рассказы и повести, где с точки зрения искусства прозы ничего не добавлено к художественным наработкам полувековой давности.

Вторая черта того времени — огромные зоны умолчания. Не чеховский даже принцип сдержанности, где половина работы по интерпретации художественного произведения передоверяется читателю, а скорее анекдот о пустых листовках: зачем писать, когда и так все ясно?

Проза часто чем-то подпитывается. Проза Новикова подпитывалась поэзией — лианозовцами, минималистами-конкретистами. Новиков обожал Введенского. Для этих рассказов важнее всего ритм, интонация. Поэтические родственные связи вы, наверное, почувствуете.

Начало восьмидесятых — такая сонная колониальная неподвижность. Конец восьмидесятых и девяностые добавили к этой неподвижности дурную стремительность. Герой, попадающий в нерв времени, либо выжидающе дремлет, либо несется куда-то — чаще всего себе на погибель. Явно и намеренно выпадающий из времени интеллигент трусит по обочине с портфелем.

Новиков за свою относительно недолгую жизнь (он погиб в автокатастрофе в неполные 43) перепробовал массу социальных ролей — от распространенных в СССР маргинальных до только-только нарождающихся типа топ-менеджера и колумниста. Изо всех людей, которых я знал, он был реально самым демократичным. У нас принято понимать демократизм как доброжелательность в отношении сирых и убогих. Михаил так же хорошо относился к красивым, удачливым и богатым. Он располагал огромным запасом жизнелюбия и умел им поделиться.

Органика прозы — это когда в ней, в частности, прорастают важнейшие черты характера автора. Здесь (практически) всем героям достается авторская любовь и — что встречается реже — его уважение. Здесь — то вдоль сюжета, то в противоходе — транслируется мощная жизненная энергия.

Понятно, что самая суть настоящей художественной прозы не устаревает, а только настаивается с годами — иначе мы имели бы дело не с искусством, а с чем-то иным. Любопытнее, однако, что даже детали, психологические акценты рассказов Михаила Новикова остаются совершенно актуальными и сегодня, казалось бы, в новую, очередную скоротечную эпоху.

Наверное, банально было бы закончить краткое предисловие рассуждением о неизменности человеческих страстей — так мы и не будем это делать. Скорее тут речь идет о мегаполисе, о новом образе жизни, постепенно приобретающем внятные черты. То ли своеобразный рай на Земле (с разумными издержками), то ли мягкая версия Апокалипсиса. Художественная заслуга Михаила Новикова, помимо прочего, — в том, что он превосходно улавливает и передает эту неразрешенность, двойственность. Картинка его прозы как бы чуть дрожит; возможно, в этой особенной нервности — особенная же притягательность.

Рискну предположить, что выход этой книги станет событием для читателей настоящей литературы.

Леонид Костюков

Он сказал:

— Я хочу в свою жизнь вбить осиновый какой-нибудь кол, чтоб уж никуда из нее не выйти.

Он сказал:

— Поэзия есть форма погубления себя. Почему Есенин написал, что он охвачен золотом увядания? Что это он вдруг: только начал, а уж увядать? Очень просто: хотелось погибнуть.

Он рассказал:

— Имел когда-то друга, человека строгого и тусклого ума. И каждый раз, если видел он, что случилось мне — на вечеринке или иным путем — познакомиться с женщиной, я мог быть уверен: наутро он позвонит, спросит: «Ну, что?» И я мог быть уверен, уже с вечера: если он так смотрит, что видно, что он будет звонить, спрашивать, то мои старания и траты бесполезны. Рыба неизбежно уходила с крючка, причем бывало и так, что в самую последнюю минуту.

Он сказал:

— В каждой стране время от времени, раз в пятьсот, что ли, лет, рождается гений шекспировского типа. И вот в одной стране такой человек посвятил себя охране царя. Он разработал, проведя за этим занятием почти всю жизнь, изумительной четкости систему охраны царя от покушений, нападений, от нелегальных влияний… Но интересно, что на царя той страны так никто за все время ни разу и не покусился. Маленький Шекспир пропал практически втуне. За границу продать систему охраны было нельзя ввиду ее глубокой засекреченности. Единственное, что хорошо: систему многие обслуживали, кормились как-то около нее. Вот вы видели рослых человечков, которые ходят рядом с царями — всегда спиной вперед, если царь идет лицом? Это они. Они кормятся.

Он сообщил:

— Я человек пугливый. Я боюсь обоих светил. Я боюсь врачей всех мастей. Но не боюсь пустых улиц и сумасшедших. Все-таки боюсь евреев. Безумие это искусство. Что мне его бояться?

Он сказал:

— Теперь, когда мы собираемся, нам все трудней разговориться о хорошем, высоком. Все трудней заарканить дух беседы. Все реже нам его спускают. К другим, более свежим людям снисходит этот дух.

Он сказал:

— Приятно, что на пути попадалось много интеллигенции. Причем не шаблонно скроенных тупарей, а настоящих блистальщиков. Я любил их длинноволокнистые мысли.

Вот и все, что он сказал отличного от говоримого другими. Прочее, то есть: даты, цены, слова «дай», «спасибо», «теперь направо», «я знаком с ним, он подонок» и другие, и еще все нецензурные наши сокровища он употреблял обычным образом: так приблизительно, как ребенок кубики, когда строит игрушечный дом.

Говорят, мы живем в той мере, насколько прибавили в мире новых хороших вещей. Иными словами, выше приведена вся его жизнь.

Сам же он высок, костляв, но с животиком.

Вопросы слетали к нему с неба: такие цепочки букв, как бы нанизанные на светлую нить или леску: «А откуда ты знаешь о сатанистах?»

Это оттого, что он подумал: «Вот, есть девушки, на которых все, любая, самая лучшая одежда сидит плохо. Что, они, может быть, сатанистки какие?.. У них еще обычно волосы длинные, на пробор. Я думаю, глядя на них: так как, когда едят они, весь этот хаир в пищу, в тарелку, например, с борщом, разве не лезет? Или закалывают?..»