Владимир Архангельский - Юность нового века

Вышел поглядеть на диковинку сельский староста Олимпий Саввич — человек крупный, рыхлый, в годах, заимодавец и благодетель, который умел с елеем в голосе снимать с должника последние портки. Был он в черной поддевке до колен, с форменной бляхой на грузной, золоченой цепи.

Юродивый увидал старосту, сел, поджав ноги, как татарин на ярмарке, поднял очи к небу и загремел:

— Семя лукавое, сыны беззакония! Что еще уязвляетесь, прилагая неправды?.. Когда прострете руки ваши ко мне, отвращу очи моя от вас и, если умножите моления, не услышу вас!.. Подайте, ваше степенство, на храм Симеона-столпника!

Олимпий Саввич важно вынул из кармана кожаный гаманок и кинул в кружку звенящий гривенник серебром.

Поднаперли из церкви любопытные бабы и девчонки, и юродивый запричитал напевно:

— Гуси в гусли, утки в дудки, тараканы в барабаны, коза в сером сарафане, корова в рогоже, всех дороже!.. Жертвуйте, бабоньки, Симеону-столпнику!

Бабы и девки не знали, что и делать: плакать или смеяться. И торопливо сыпали в ящик юродивого копейки, семишники и алтыны.

И опять пополз мужик с веригами к ребятишкам:

— Чичер, ечер, сходитесь на дер: кто не дерет, того пуще за власы драть, за косицы, за власицы, за единый волосок! Не учитесь грешить, учитесь богу молиться, Христу поклониться!

Он выбросил вперед длинную руку и вырвал у Фильки русый клок волос из темени.

Обедня кончилась. К паперти подвалил народ, еще умиленный торжественным песнопением в праздничный день. В ограду вышли степенные старики, а с ними — Семен и Лукьян.

Колька спрятался за дедову спину и крикнул юродивому:

— Эй, блаженный! Скинь-то скуфейку! Пускай народ поглядит, какой ты фокусник!

Юродивый дернулся, встал во весь рост и гневно поглядел на Кольку.

— В чем дело? — сердито шагнул к Кольке Олимпий Саввич. — Почему такие речи?

— Мы сейчас видели: он бороду на ручье снимал! — залепетал Димка.

Олимпий Саввич подошел к юродивому и сильно дернул его за конец рыжей бороды: она туго оттянулась от бритого подбородка и встала на место.

— Стражника! — поверх притихшей толпы загремел голос старосты.

И когда предстал в мундире долговязый стражник Гаврила с большой «селедкой» на левом боку, повели блаженного в волостное правление и заточили в блошницу.

А к вечеру прошел по селу слух, что этот юродивый — человек вредный, посланный в глухой уезд с чужой земли что-то разнюхать и нанести на карту.

— Шпион! Германский шпион! — сокрушался дед Семен. — Кто бы мог подумать?..

Дед Лукьян вернулся с обхода, кинул колотушку на подоконник и сказал Кольке:

— Нонче, брат, напужался! Подошло время вторым петухам петь, гляжу: летит над барским садом волосатая звезда, что твоя головешка из костра. И во все края от нее искры, как от красного железа в Потаповой кузне. А за ней — рыжая борода клином, как у того блаженного, что в город свезли. «Эх, — думаю, — упадет эта головешка и — прямо по маковке». Отсиделся на крыльце в волостном правлении — обошлось! Только не к добру такая звезда!

Дед Лукьян помельтешил дрожащей рукой перед носом, не глядя на икону, и запихнул в беззубый рот кусок горячей картошки.

И пошел по селу бередящий душу слушок.

Бабы по вечерам стали сбиваться в кучу у плетня, возле колодца. Они судачили, чего им ждать после этой волосатой звезды в черном небе, и вспоминали про Степаниду, у которой лихое солдаткино горе совсем помутило разум. И, размашисто крестясь, приговаривали со вздохом:

— Пронеси, господи! Свят, свят, свят!

К бабам подсаживались мужики; они слушали, почесывали в затылке и кряхтели: мало кто не верил, что такая звезда — к войне.

Один печник Андрей не терял бодрости и гнул по-своему:

— В десятом-то году не такая звезда пронеслась: почище, прямо огненная стрела! Думали, конец света пришел. Моя маманя саван приготовила, а и досе жива! И что ж на поверку вышло? Сгорела баня у благочинного! Так она бы и без этой звезды полыхнула. Все знают: почтмейстер пошел париться, хорошую косушку принял до мытья, сушняку накидал в печку да заснул. Сам-то хоть не сгорел, и то слава богу! И еще случай был в том году: угорел Митька Казанцев в своей новой чайной — всей улицей отливали его холодной водой из колодца. Вот тебе и война!

Но Андрею просто не верили. Все искали какую-нибудь другую плохую примету и — находили.

До самых петровок шли проливные дожди. И грибы повыскакивали из мокрой земли, как сорняки на худом поле. Димка с Колькой до того расхрабрились, что даже самую крепкую сыроежку не считали за гриб. Брали только отборные грибы: в еловом лесу, на мхах — сочные боровики в коричневой плисовой шапочке; под березами и на опушках — черноголовые подобабки, словно смазанные жиром; под иудиным деревом, которое всегда дрожало, как намокший щенок, — подосиновики в большой красной шляпе, на толстой белой ножке, усыпанной черными точками, как на румяной ягодке земляники.

А такие сильные грибы не к счастью! И тревога в селе не утихала.

Да и в барской усадьбе все шло шиворот-навыворот.

Под Николу вешнего, в страшную грозу, прикатила с намокшим до последней нитки Борис Антонычем старая генеральша. И намылила она холку своему непутевому Ваде: за ярмарку, за лабазы да за новый дом, что глядел на село пустыми окнами с далекой базарной площади.

Ох, и сбила она спесь с барина! И ходил он по селу смурной — без пегой суки, в старых сапогах, с нечесаной бородой. И сидел по вечерам в чайной у тестя, промеж всяких лапотников и заезжих торговых людей, отводил душу за бутылкой смирновской водки с почтмейстером либо с лавочником. А иногда допускал в свою компанию и деда Лукьяна. Это было совсем не по правилам, хоть Лукьян и желал когда-то уберечь молодого барина от гнева старой генеральши, когда тот похитил на мельнице и уволок в Москву краснощекую пышную Варьку…

Всем мастеровым генеральша объявила расчет вчистую. И управляющий Франт Франтыч, попыхивая коротенькой трубочкой-носогрейкой, кое-что заплатил им в конторе, безбожно обсчитав на харчах и даже на всяком фураже для лошадей.

Дед Семен выражался в полный голос:

— Какое дело загубила генеральша: стройку прикрыла! Да мы бы всем миром тянули с этого шалопутного Вади за грошем грош, за целковым — катеньку. Под самый корень подрезала старуха, чтоб ей подавиться старой онучей! Ай-яй-яй!

А Вадя грустил-грустил, а потом собрал кой-какие вещички, оставил свою Варьку с девчонками в селе и один улетел со вторым кучером в крытом кургузом тарантасе в Белокаменную: видать, за песнями.