Владимир Архангельский - Юность нового века

Дед Семен покачал головой, вынес из амбара две высокие круглые корзины, в которых носили сечку корове, складывали щепки или сосновые шишки для самовара, и перевернул их вверх дном.

— Теперь идите к закуте да стерегите, когда у Зорьки будет свежий помет.

Ребята уткнулись носом в щель, стараясь не сопеть. Но Зорька явно не торопилась. Принесли ведро воды, ковш, лопату. И — вовремя! На Димкин крик пришел дед Семен. Он подхватил лопатой теплый Зорькин блин, и ровным слоем разложил его на днище двух корзин.

— Морозом прихватит, начинайте поливать. — Дед Семен задал сено Красавчику и ушел строить барский курятник.

Эх, терпение! Где сыскать тебя? А надо — наспех такой самокат не сделаешь. И мороз, ну, просто расшалился: за нос берет, а корзину студить не хочет!

Колька не вытерпел, тронул слегка пальцем:

— Вроде прихватило?

Брезгливо тронул и Димка:

— Держит! Давай ковш!

Плеснули по ковшу воды. И опять время остановилось. И озоровать неохота. Сбегали домой, погрелись — на ровном днище стал блестеть тонкий, но заметный слой льда. Возвращались из дому раза четыре — лед все нарастал и нарастал. Распрощались под вечер: надо было переждать ночь, а утром плеснуть еще раз.

Колька забарабанил в дверь чуть свет.

Плеснули по последнему ковшику, перевернули корзины вниз дном, и — готов сказочный самокат деда Семена. Набили корзины сеном, привязали по веревке к ручкам и пошли на площадь пробовать.

Первая горушка начиналась острым мыском от Колькиной избы. Выводила она на дорогу, что вела мимо школы к почте и к лавке. Тут был край для маленьких. А катиться можно было и дальше: мимо чайной, мимо кузницы и неглубокого колодца без журавля, завернуть налево и мчаться до самой Омжеренки, где обочь с дорогой на Плохино сделали недавно прорубь — Иордань — и святили воду.

Решили кататься с маленькой горушки. Сели на сено, как клушки, поджав ноги калачиком, раскачались и — понеслись. Корзины скользили быстро — просто дух захватывало! — и вертелись. Перед глазами мелькали то церковь, то начало горушки, то школа, то крутой спуск, то соседские избы, то почта: все видно, даже шеей крутить не надо!

Вылез Димка — перед глазами круги. Глянул на Кольку — шатается. Потряс головой, стало лучше.

— Ну еще: под гору, в сугроб! — крикнул он, дал знак Кольке и потащил корзину на высокий мысок.

Сбежались со всего села ребята, разглядели самокат, стали дразнить:

— Гля-кося! Димка как курица сидит! Эй, Димка, снеси яичко! Я на пасху буду катать!

— Колька! Корова еще по нужде сходила! Вертайся в закуту да подбирай! Ха-ха-ха!

Заглянули с переменки ребята постарше: долговязый и спокойный Сила, толстый озорной Витька.

— Шумилины горазды на выдумки. — Витька по-хозяйски оглядел корзины. — И заднице тепло, и вертится, как карусель на ярмарке. А ну, мелюзга, дай-ка я попробую! — Он отнял у Димки корзину, сел, как на скамью: самокат даже крякнул и приплюснулся.

Прокатился, понравилось.

— Ишь, какая штука — лучше санок. И ход хороший, и в голове туманит. Дед Семен выдумал?

— Ага.

— Правильный старик, рукодельный! Придется и мне после школы под корову лезть!

Через два-три дня все ребята катались на корзинах. С визгом и криком мчались друг за другом по косогору, и пушистый снег разлетался белыми брызгами, когда очередной неудачник зарывался головой в сугроб. И всем было смешно, совсем как в той песне про катанье с гор, которую со слов Димки все теперь знали назубок.

Кольке надоела корзина задолго до масленицы.

— Слышь, поговори с дедом: надо бы коньки сделать, — приставал он к Димке. — У барских-то девчонок «снегурочки» так и сверкают. И носы закорючкой, чтоб не падать, не гляди, что катаются по ровному, на катке. Сам надысь подсмотрел: там у них, возле бани, дырка в заборе, хорошо видно. Я им язык показал и — айда! Своему-то деду говорил, да что с него толку: ночь ходит, день спит…

Димку тоже заело, что барские девчонки обзавелись коньками. «Все им дают, чего не захотят. А у нас старая корзина с Зорькиным навозом», — горько думал он.

И по вечерам началась осада деда Семена. Мать не перечила Димке, но и к дедушке не приставала: она теперь шила распашонки, подрубала пеленки. А дед не сдавался. Он ставил так много условий, что у Димки голова шла кругом, и про Кольку он подумал с обидой:

«Глаза у него завидущие! Катался бы на корзине, и все! Так нет, коньки ему надо!»

А дед загибал палец за пальцем: и не врать, и не воровать, и в церковь ходить по воскресеньям, и научиться определять время по ходикам.

«Дорого обойдутся мне эти коньки! — невесело думал Димка и со страхом глядел на зажатые в кулак пальцы левой руки деда Семена. — Да что он? Уже на правую руку перешел! Знал бы, так и просить не стал!»

— Я обронил вчерась две копейки: от барина расчет принес, — скрипел дед. — Ты, поганец, поднял и не сказался. А Олимпий Саввич шепнул, что ты с Колькой купил четыре конфеты. Было?

Димка молчал.

— Было, спрашиваю?

— Ну… было…

— К обедни мать звала, сказался больным, а сам убежал кататься. Бывает, и ходишь, так ни одной молитвы толком не знаешь. С ребятами пересмеиваешься, рожи корчишь. В крещенье, когда к водосвятию стали выходить с хоругвями, Настеньке Чернышевой подзатыльник дал.

— Так она жиляка! Все дражнится!

— Побить можно и не в храме божьем. Особливо если за дело. Молитву будешь учить?

Димка скреб пальцем край стола и беспечно глядел на улицу, где тащилась с пустой сумой на левом боку старая нищенка Фекла.

— Повторяй: «Достойно есть, яко воистину…»

Димка пробубнил, не понимая слов, и шмыгнул носом, собираясь заплакать.

Дед надел очки. Сломанные дужки заменяла суровая нитка, которую он привычно заводил за лохматый затылок, и седые его волосы — мягкие и пышные — плотно прихватывались к голове.

— Что там? Который час на ходиках?

— Две стрелки, одна на другой, концами к потолку. Скоро обедать.

— «Одна на другой», — передразнил дед. — Полдень это! Двенадцать часов! А насчет обеда ты неплохо напомнил. Анна, на стол накрывать пора! — крикнул дед в горницу.

Мать перестала строчить на швейной машине и пришла в кухню греметь миской, ложками, ухватом.

Втроем сели с одного края стола, под божницей, стали хлебать щи. Димка заспешил. Дед — не больно, но обидно — стукнул его по лбу деревянной ложкой:

— Не части! Ешь с отворотом: хлебнул, положи ложку на хлебушко. Прожуй, как положено, и опять тянись. Есть научишься, тогда и про коньки разговор пойдет.

Димка снова шмыгнул носом, и горькая слеза — чистая и ясная — тяжело упала в ложку.

— Полно, батя! Чего куражишься? Не даешь и пообедать спокойно, — мать вынула из миски ноздреватый сахарный мосол и положила его перед Димкой.