Владимир Архангельский - Юность нового века

— Ладно, ладно! — Дед и сам смекнул, что хватил через край: взялся за внука круто, да, как видно, все подряд он и не осилит.

После обеда он затащил Димку на печку и решил проверить его на загадках:

— Ты да я, да мы с тобой. Много ли стало?

— Я и ты. Два!

— Верно. Только говорить надо — двое… Сам худ, а голова с пуд. Что это?

— Колька! Совсем тощий, а голова здоровая!

Дед засмеялся.

— Нет! Безмен это. Я тебе такие загадки даю, что на каждую есть ответ в кухне. Ну-ка, сообрази: висит — болтается, всяк за него хватается.

— И я хватаюсь?

— Не один раз на дню.

Димка огляделся и крикнул:

— Рукомойник!

— Угадал! Теперь слушай хорошенько: и шипит, и кипит, в дырочку льется, а станешь пить — жжется.

— Э! Самовар! Вот что!

— По этой части ты мужик толковый. Так и быть: придется тебя уважить…

Вечером дед Семен взялся мастерить коньки. В кухне запахло лесом, как в сочельник, когда синеватые иглы маленькой елки скупо освещались в горнице грошовыми восковыми свечками.

Дед разрезал ножовкой еловый чурбак — без сучков, прямостойный и круглый — на четыре доли, отстругал их на верстаке, словно делал новую щеколду к двери. Долотом пробил по узкой щели, длиной в четверть, и просверлил по две дырки — с носа и у пятки. Кое-где прошелся кривым и острым садовым ножом, зачистил шкуркой, и готовые колодки улеглись рядком на подоконнике.

На другой день в кузнице, где под ударом молота по раскаленному железу каждая золотая и багровая искра так и норовила попасть Димке в глаз, дед с кузнецом Потапом отковали четыре острых лезвия и вогнали их накрепко в колодки.

Получилось четыре коротких полоза: впору и на лапти и на валенки. Продень веревки в дырки, примотай к ноге покрепче, чтоб не ерзали под подошвой, и — кати!..

— Не воруй! — Димка подал Кольке первый конек. — Не ври! — подал второй. А про церковь, как говорил дед, про ходики и про загадки он позабыл: торопился набить пухлую синюю шишку на лбу, с которой и приплелся домой к обеду — жаркий, красный и счастливый.

А барские девчонки, как услыхали про Димкины коньки, побросали свои «снегурочки» и стали ходить на лыжах.

Но у Димки в эту зиму дело до лыж так и не дошло.

Барин был в селе чудной.

Полгода о нем и слуха не проходило: жил он на теплых заграничных водах и крупно играл — не то в картишки, не то в рулетку. А недавно прикатил на тройке — высокий, рыжеватый, с бородкой, как у царя, в романовском дубленом полушубке и с медвежьей меховой полостью в санях. И словно всем он стал на пути: кому — в добро, а кому — во зло. И каждый день и в каждой хате толковали о нем вдосталь.

В селе неплохо знали своего барина: кончился у него загул! Как хороший скакун на бегах, крепко уходился он на чужой стороне, притащился под родную крышу и начнет теперь выкомаривать: собирать долги за старые годы, объезжать молодых лошадей на кругу под каштанами, что-то ломать и строить.

Сиделец Ванька Заверткин — торгаш из винной казенной лавки, из монопольки, — увидал барина, мигом запряг каурого и помчал на открытых санях в Козельск за водкой.

Лавочник Олимпий Саввич заметил, как резво укатил сиделец, запряг вороного и махнул в Плохино за бархатным пивом. И вез его для барина, укрыв от солнца новым ватным одеялом.

Кузнец Потап поскреб пятерней в затылке — и прикупил два воза древесного угля: барин заводной, глядишь, мимо кузни и не пройдет!

Повар сбился с ног и всем говорил, что барин дал ему наказ: строго держать русский стол.

— Так и распорядился, чтоб кажин день было горяченько, пекленько, вкусненько, холодненько да кисленько!

— Квасу ему со льдом кислого! Да рассолу огуречного — бочки две. Вот и войдет он в норму! — шутил дядя Иван.

Дед Семен навострил рубанок, два топора, пилу и сидел по вечерам, как клушка на гнезде, все ждал: не позовет ли его барин?

Даже дед Лукьян приосанился: побрил подбородок, распушил седые баки и стал похож на старого генерала, который по рассеянности обрядился в рваный зипун, холщовые портки и разбитые лапти.

А Димка жалел, что не примчалась барская лихая тройка в знойный летний день. Встретили бы они с Колькой ее у околицы, распахнули ворота от старой толстой вереи, и кинул бы им барин полную горсть серебра!

А мужики, которые с давних лет были в хорошей замазке у барина — кто деньгами, кто зерном, вздыхали и говорили промеж себя вполголоса:

— И нанес же господь этого рыжего черта! Крути не крути, а прижмет! Вот уж истинно гуторил умный бедняк: хвали рожь в стогу, а барина — в гробу!

Им оставалось одно: крутить да выкручиваться. Застонали они, заохали: кто — с животом, кто — с почечуем, кто — с прострелом, кто — с зубной болью. И чередой потянулись к дяде Ивану, а из больницы на печь. И полеживали там, чтоб не поволок их стражник за старый должок барину в холодную блошницу при волостном правлении.

Как-то вечером пришел дядя Иван и сказал, кивнув в сторону барской усадьбы:

— Был я у него с визитом. Чванится Вадим Николаевич: и стул не предложил и руки не подал. А мне, Леша, и стукнуло в голову: с какой стати? По фамилии судить, так Булгаковы не из знатного дворянского рода. Ты знаешь, что такое булга?

— Нет.

— Тревога, суета, беспокойство. А булгаки, на поверку, просто маклаки: шурум-бурум, старье берем! Кошкам да собакам хвосты вертели, а шкурки меняли на всякую мелочь, на щепетильный товар.

— Да брось ты выдумывать, Иван! — сказала мать в сердцах. — Со зла такое городишь!

— Все, что говорю, истинная правда!

И пошел дядя Иван и пошел: помаклачили Булгаковы на грешной земле, даже при дворе императора послужили, а теперь валятся под откос. И ничего у них не ладится, одно лишь беспокойство себе да людям, которые еще с ними якшаются.

— Страшно начался двадцатый век у наших Булгаковых, — дядя Иван расхаживал по кухне. — Братец барина — Роман Николаевич — повесился. Был этот Роман ни в отца, ни в мать. Про што-то такое он думал, чтоб мужику жилось малость легче. Помню, вздорил он с папашей, с генералом, из дому убегал. Иногда ночевал на сельском покосе, с народом, а то пропадал на охоте. А где его нашли? В Америке, на резиновых подтяжках висел.

Димку так и затрясло от страха. Знал он этот глубокий овраг, заросший вязами, кленами и липами. Все лето из него несло прелью и дурманом — от сырости и плесени, от буйных сочных трав и высоких лопушистых цветов. И по-правильному назывался он Обмерикой: старый барин при разделе земли урвал в том месте большой выгон у мужиков.