Анна Кардашова - Большой день в жизни Кости

Может быть, не в те ворота он вошел? Нет, Петр Гаврилович показывал именно на эти, и никаких других поблизости не было. Костя пошел медленнее. Здесь совсем тихо и сыро. Пол — не то опилки, не то песок — рябой, весь истыкан каплями. Кап! — одна упала Косте на лоб. Костя поднял глаза. Над его головой — широкий, закопченный свод. В самой высокой точке свода копилась новая капля. Она росла, удлинялась… Костя ждал — вот сейчас оборвется… Шлепнулась! Костя продолжал смотреть на потолок как завороженный. Еще собирается капля… Костя вздрогнул. Нет, что же это? Надо искать своих! Он двинулся вперед. Может, они уже давно прошли и их не слышно? Ведь неизвестно, сколько там впереди помещений. Теперь перед ним стена. А слева в ней узенький вход. Костя вошел в тесный коридорчик, повернул в другой. Костя расставил локти, они прикоснулись к стенам. Ему стало как-то не по себе. Захотелось выйти из этих коридорчиков на простор. Он повернул назад. А где же выход?

Костя заметался — выхода не было. А что, если он так и не выберется отсюда, что, если его так и не найдут? Костя остановился, дико озираясь. И вдруг что-то мягкое, пыльное бесшумно ударило его по лицу.

— А-а-а! — сдавленным, сиплым голосом закричал Костя и, весь содрогаясь, отпрянул назад. Толстый, как канат, лохматый клок паутины раскачивался перед ним, свисая с потолка. И тут же Костя услыхал свист. Свист приближался. Вот уже слышны шаги, все ближе, ближе… Костя прислушался, ничего не соображая. Вот показалась в коридоре чья-то фигура… Митька! Это Митька!

— Ты что вопил-то? — спокойно сказал Митя, прищуривая узкие глаза.

— Я? — спросил Костя как можно равнодушнее, хотя внутри у него все дрожало. — А я и не вопил вовсе, я просто крикнул, думал, вы где-нибудь близко.

— Да мы и есть близко. Ты куда делся-то?

Ох, отлегло! Какое счастье! Двойное счастье — наши близко, Митька разговаривает с ним как ни в чем не бывало.

— А вы куда делись? — Костя и Митя вместе нашли выход и стояли в первом коридорчике возле арки.

— Мы с Петром Гавриловичем пошли. Знаешь, там домик такой стоит, а за ним дорога идет вниз. Ты, наверно, нас и не увидал за домиком.

— А чего вы туда ходили? — Косте уже было завидно, что вот они с Петром Гавриловичем осмотрели без него еще какие-нибудь памятные места. — Интересно было?

— Да нет, ничего особенного. Петр Гаврилович нашел какие-то ступеньки, которые от разрушенного дома остались, и говорил, что под ним еще одно знамя закопано. Не то знамя, с которым сегодня встреча будет, а другое.

— Ну? — спросил Костя. — Нашли знамя?

Митя презрительно сощурился.

— Что ж ты думаешь, знамя так тебе на ступеньках и лежит? Копать надо. А никто не копал.

— А когда копать будут?

— Это еще неизвестно.

Густой, гулкий шум голосов и шагов приближался к ребятам.

Первым вошел в коридор Петр Гаврилович. Костя и Митя оказались к нему ближе всех. Пристально всматривался Петр Гаврилович в стены коридора, как бы заново узнавая знакомое место.

Он дошел по коридору до поворота, и там, где стена образовала закругленный угол, твердо встал на обе ноги, прислонившись к углу.

— Здесь, — сказал он, — я держал свою последнюю оборону.

Все ребята, и Тамара Васильевна, и девушка в сером платье, и молодые бойцы распределились в двух рукавах коридора.

— Вот видите, — Петр Гаврилович показал на узкое, как щель, окошко справа от себя, — правый амбразурчик. Враги в него стреляют, а пули в меня не попадают — я в углу. Стреляют в левый амбразурчик, тоже в меня не попадают. И, кроме того, обзор местности из двух бойниц. Хорошо! — Петр Гаврилович улыбнулся.

В узких полосках света ребятам были видны серебристые пятна плесни и черные разводы копоти на стене. Душно. Сыро. Тесно.

Но сейчас воздух согрелся от дыхания людей, набившихся в коридоре, окружавших Петра Гавриловича.

— Ночь была, — сказал он. — Отдышался я после прорыва, зашел сюда и не знаю, куда зашел. Иду — под ногами мягко, а что там впереди — кто его знает?

«Да, да, — подумал Костя, — верно, под ногами мягко, только вот Петр Гаврилович ночью сюда попал, и враги были кругом, а он шел и ничего не боялся. А я что? Днем, в мирное время паутины испугался! Слюнтяй несчастный! Дурак! — выругал себя Костя. — Еще смотрелся в стекло в музее, сравнивал себя с героем, у которого круглое лицо! Как же, выйдет из такого герой!»

— Иду, — рассказывал Петр Гаврилович, — тихо кругом. Никто не стреляет. Вижу, слева чуть-чуть светлеет что-то. Посмотрел — окошко. Слышу, лягушки где-то недалеко: гр-гр-гр… Ага, думаю, значит, вода близко! Вылез я в окошко — вот она, вода блестит, канал обводной рядом.

Вошел я в канал, напился, только хотел на ту сторону выйти — слышу, рядом немцы разговаривают. Железнодорожный состав разгружают. Значит, надо переждать. Пошел обратно, разыскал в темноте этот угол. Сразу понял — хороший угол. Стал устраиваться. Укрыться чем-то надо — сюда войти могут. Пошарил, пошарил нашел у выхода кучу сухого навоза. Хорошо! Стал собирать, натаскал в угол целую копну. Залез в нее, соломой укрылся — нет меня! Под рукой гранаты, два пистолета. Целый день пролежал, никто меня не обнаружил, хотя рядом ходили. А ночью я гулять вышел. Постоял, послушал. Немцы: тар-тар-тар… И наши отвечают. Значит, крепость живет. Ну, все как будто хорошо, а есть нечего. Не помню, когда и ел. Ослабел совсем. Стал соображать: а навоз-то откуда? Значит, здесь конюшни были! А в конюшнях мы еще мальчишками, бывало, макуху таскали, жмых и ели — вкусно! Только шелухи там много твердой, мы потом животами болели. Пошел я по каземату. Нюхаю, не пахнет ли где макухой. Учуял. Пахнет! Маслом подсолнечным — хорошо! Смотрю, комки какие-то твердые лежат в углу. Взял в руки — макуха! Ну, думаю, живу теперь! Дождусь, когда гитлеровцы посты здесь снимут, и — в Пущу! Только напрасно я этой макухе радовался, она же меня и подвела. Заболел я и, наверно, стонал в забытьи. Я и сам от этих стонов пробуждался. Очнулся я однажды, слышу — говорят. Поглядел сквозь щелку в соломе: стоят надо мной двое. А они увидели, солома шевелится, и давай разбрасывать ее ногами. Я нажал курок… Руки слабые — и выпустил в них всю обойму из одного пистолета. Они — бежать! Ладно, думаю, нужно приготовиться, привести себя в порядок, встретить смерть как надо, чтобы ни одна граната, ни одна пуля даром не пропали, чтобы все врагу досталось. Даю сам себе команду: встать! А пошевелиться не могу. Как будто не я лежу. Знали бы вы, ребята, какое наше тело тяжелое, когда ты его сам поднять не можешь! Не могу встать, и точка. Заплакал даже. В голове у меня мутилось. Одно я понимал: сейчас настала главная моя минута в жизни. Должен я встать! Не смеют они меня, как пса больного, пристрелить! Всю свою волю собрал. Как стал подниматься, не помню. Только все-таки поднялся! И вот это самая стена, — Петр Гаврилович благодарно похлопал по округленному углу между двумя амбразурами, — вот эта стена меня и приняла на себя, она меня и держала. Оперся я на нее плечами и спиной, в голове стало проясняться. Гитлеровцы начали стрелять вот в эти амбразуры. Пули в меня не попадают. В правой руке у меня одна граната, в левой — другая. Выждал я момент, швырнул обе гранаты — в правый и в левый амбразурчик. Слышу, закричали. Попал, значит. Опять они подошли, — я еще две гранаты. Теперь одна граната осталась и один заряд в пистолете. Этот — для себя. Жду последнего, жду: вот сейчас опять в амбразуры стрелять начнут. А они внутрь ворвались, в каземат. Один вбежал и дал очередь из автомата, ранил меня. Тогда я последнюю гранату швырнул, она взорвалась, но тут влетело что-то, грохнуло… И я уже ничего не помню. Это фугаской меня оглушило. Очнулся я в плену.