Эльвира Барякина - Заговор молчания

Когда они вышли из здания правления, уже начало смеркаться. Жека все болтал, описывая свои эмоции по поводу произошедшего, но Алекс его не слушал. Взгляд его был сосредоточен на тонкой фигурке, идущей чуть впереди.

Прямая спина, ровная линия плеч, подвижные бедра. И опять на ум шло черт-те что: женщины, несущие на головах кувшины с водой, персидские развратные гравюры, сладкий запах благовоний…

Алекс смотрел на Марику и улыбался. Он уже знал, как все случится: мимолетные встречи где-нибудь на краю леса и безумный секс на расстеленном наспех свитере. Он буквально видел перед собой ее откинутую назад голову и чуть приоткрытые, зовущие губы.

А что потом? Вернуться в Москву и позабыть обо всем? Скорее всего, так оно и будет. У Алекса — диссертация, у нее — учеба. Впрочем, вряд ли они будут раскаиваться в том, что наделали. Собственно, для чего еще людям дана молодость?

Весть о том, что пиво, которого все так ждали, безвозвратно утрачено, повергла студентов в траур. К тому же Лядов не разрешил ни костер развести, ни песен под гитару попеть.

— Вы все наказаны! — кричал он срывающимся голосом. — Всем идти спать, а то я на вас докладную напишу!

— Тоже мне писатель выискался! — презрительно фыркнул Жека. — Представляю, на что будет похоже собрание его сочинений в конце жизни: тридцать томов кляуз и доносов.

Распоряжение Лядова еще больше сконфузило Степанова: получалось, что их наказали, как маленьких. И чтобы доказать американцу, что «мы тоже не лыком шиты», Миша кинулся организовывать праздник непослушания. С наступлением темноты в первой мужской палате завесили окна, у двери выставили часового и при свете фонарика разлили по стаканам контрабандный портвейн. Правда, трех бутылок на двадцать человек было маловато, но больше все равно ничего не имелось.

Весь вечер ребята осторожно приглядывались к Алексу. От него ожидали какой-то особенной реакции на вареную колбасу в столовке, на ржавый репродуктор, который мог ни с того ни с сего затянуть «Пчелочка златая, а что же ты жужжишь?».

Но наибольшее любопытство вызвал поход Алекса в деревянный сортир, стоящий в некотором отдалении от общаги. Колхозный плотник, страстный игрок в подкидного дурака, подошел к его возведению с душой: все четыре очка были вырезаны в форме игральных карт: бубны, трефы, черви, пики.

Алекс шел по тропинке, ведущей в туалет, как гладиатор по арене Колизея — под взглядами до крайности заинтригованной публики.

— Ну и как тебе? — не сдержался Жека, когда Алекс вернулся.

Тот пожал плечами:

— Нормально. Сейчас же не зима.

Угостившись портвейном, народ окончательно раскрепостился, и к полуночи Алекса уже считали за дальнего родственника советских людей.

— Как тебе наш колхоз? — сыпались на него вопросы. — А что ты подумал, когда первый раз увидел Москву?

— А русские девушки тебе понравились? — осведомился первый институтский сердцеед Гена Воронов. — Правда ведь, они самые красивые в мире?

Алекс ответил не сразу:

— Красивые девушки везде есть. Трудно сказать, кто лучше.

Народ вокруг заулыбался. Понятное дело, кто же своих сдавать будет?

— Все говорят, что славянки самые симпатичные, — усмехнулся Воронов, допивая портвейн. — Русские, польки, чешки…

— Американки тоже красивые бывают.

— Ну кто, например? Анжела Дэвис? Она же страшная, как моя жизнь!

— Брук Шилдс, Сьюзан Сарандон, Мишель Пфайфер…

— А это кто такие?

— Актрисы! — назидательно произнес Миша.

Он терпеть не мог Воронова. Еще с первого курса между ними возникло скрытое соперничество: Миша пытался взять верх отличными оценками и общественным должностями, а Воронов — альпинизмом, развитой мускулатурой и любовными похождениями. И надо признаться, Мише далеко не всегда удавалось одержать победу.

— Наши девчонки лучше всего ведутся на жалость, — неторопливо рассказывал Воронов Алексу. — Наврешь им, что тебе в детстве не хватало игрушек и витаминов, и они уже твои.

Как всегда, он встревал в разговор, ничуть не сомневаясь, что его мнение всех интересует.

— Кому нужны мужики, которых жалко? — процедил сквозь зубы Миша. — Женщины любят социально активных.

Воронов обротил на него усталый взгляд:

— А тебе-то откуда знать? У тебя небось самое эротическое воспоминание — это когда ты сам себя «молнией» от штанов защемил.

Парни грохнули так, что слышно было на весь колхоз.

Миша сидел пунцовый, пристыженный и совершенно не знал, как ему реагировать. Уйти? Тогда покажешь всем, что реплика Воронова тебя задела. Остаться? Значит, дать понять, что о тебя можно вытирать ноги. И самое противное — Алекс тоже все слышал!

Несколько секунд Миша ожесточенно рылся в памяти, пытаясь вспомнить что-нибудь злое, хлесткое и остроумное, чтобы изничтожить Воронова на месте. Но в голове было пусто, как в студенческом холодильнике.

Все уже давно забыли о произошедшем и перешли к обсуждению радиолюбительства (у кого какая станция и кому что удалось передать в эфир), а Миша все еще сидел и переживал свой позор.

А Пряницкий тоже был хорош — вместо того, чтобы помочь другу в трудную минуту, он похвалялся тем, как у него на кухне хорошо ловится «Голос Америки».

— А ты слушаешь западные радиостанции? — спросил у Миши Алекс.

— Не слушал и никогда слушать не буду, — проворчал тот. — Они только помои на нашу страну льют.

— Откуда ты знаешь, что они льют, если никогда не слушал? — вновь съехидничал Воронов.

Окончательно на всех разобидевшись, Миша поднялся, делая вид, что ему надо отлучиться покурить. Впрочем, всем было все равно, куда и зачем он идет. Этим дуракам было гораздо интереснее с Вороновым и Алексом.

Выйдя на улицу, Миша достал из кармана пачку сигарет. Кругом было темно, из окон общежития доносились сдавленные смешки, в деревне лаяла одинокая собака.

Жизнь была как-то неправильно устроена. Миша уже не раз подмечал, что окружающие весьма неохотно признают в нем лидера.

«У меня не получается быть необыкновенным, — с тоской подумал он. — Для того, чтобы тебя уважали, нужно, чтобы тебе завидовали не по мелочи, а по крупному. Вон Жека может все достать, у Воронова получается общаться с женщинами, Алекс — вообще американец… А я кто? Я никто. Какой-то дохлый член факультетского комитета… И даже девушки меня не любят».

В подобные минуты самоуничижения Мише хотелось либо умереть, либо показать всем кузькину мать. Конечно же, он знал , что наступят времена, и он станет серьезным государственным деятелем, будет ездить на черной «Волге» и выступать на съездах…

«А Жека в тюрьму сядет, — тешился будущим отмщением Миша, — Воронов сифилис где-нибудь подхватит, а у остальных и вовсе не жизнь, а болото будет».