Лев Давыдычев - Случайный спутник (Повести и рассказы)

— Мать, я не понимаю…

— Поймешь со временем. Сейчас для тебя самое главное — она. И это естественно. Вообще, все естественно. Даже то, что вам без меня будет лучше.

— Но почему она не нравится тебе? Она ведь хорошая.

— Я ей тоже не нравлюсь. А может, я тоже очень хорошая. — Татьяна Ивановна силится улыбнуться. — Но дело не в этом. Раньше ты принадлежал себе и немного мне. А сейчас… нет, тебе этого не понять. И ты в этом не виноват.

— И ты меня, мать, не понимаешь, — Захар старается говорить ласково. — Мне нельзя отказываться от большой и интересной работы на замечательном заводе. И я не виноват, что завод этот находится не в нашем городе.

— Это я понимаю, — наконец-то справившись с волнением, медленно произносит Татьяна Ивановна. — Я ведь не хочу мешать тебе. Не хочу. Но… так устроена жизнь… Каждому, сынок, надо пережить то, что ему положено. Каждому — свое.

Раздается негромкий стук в дверь — так небрежно стучат, когда уверены, что к стуку прислушиваются, ждут его.

— Иди, иди, — Татьяна Ивановна улыбается почти без усилий. — Каждому свое, сынок.

Оставшись одна, она почему-то подходит к зеркалу, вглядывается в него, но глаза не слушаются ее, смотрят в сторону.

«Ничего страшного, ровным счетом ничего, — успокаивает себя Татьяна Ивановна. — Просто нервы расшалились. Ведь он счастлив. Разве не ради этого я жила?»

Она бесцельно ходит по комнате, двигается осторожно, будто плохо видит, и чувствует, что с каждым шагом слабеет. Она опускается на диван, застывает, словно надеется этим сохранить в себе силы.

«Конечно, иначе нельзя, — вяло думает она, — будет так, как должно быть. Я останусь одна. Он никогда не поймет, как это для меня ужасно. И винить его нельзя. Никто ни в чем тут не виноват. Наше счастье в детях… Но почему их счастье не в нас?»

Татьяна Ивановна грустно улыбается.

1969 г.

Повесть

Натали родила девочку и от радости чуть не расплакалась, а вспомнила, как вчера ехала сюда, и чуть не засмеялась.

Она любила необычные ощущения и всегда их искала. Ей до замирания сердца, до холодка по коже нравилось совершать поступки, неожиданные не только для окружающих, но и для нее самой, и обязательно наперекор привычному.

А может быть, она просто обманывалась. Может, это жизнь все время подсовывала ей неожиданное, вынуждала ее поступать наперекор привычному, а Натали думала, что это она делает по собственной воле.

Роды предстояли, как говорили в консультации, чрезвычайно тяжелые. Ей даже советовали отказаться от ребенка, показывали научные книги, где описывалось то, что могло случиться с ней.

Врач сказал:

— Тем более в вашем положении, милая…

— Положение тут ни при чем, — резко и гордо отозвалась Натали и сразу почувствовала себя виноватой. — Простите, но я сейчас плохо соображаю. Очень плохо соображаю.

На самом же деле ей просто захотелось поступить наперекор тому, что ждали от нее все.

Врач словно учуял причину сопротивления Натали разумному совету и сказал:

— Смотрите. Дело ваше. Я вам советую не только как врач и как женщина, в конце концов как пожилой человек. Даже если все окончится более или менее благополучно, а в такой исход можно верить, жить вам будет… — Она прищурила усталые глаза, помолчала, видимо, прикидывая, сможет ли Натали выдержать. — Словом, решайте. Вернее, решайтесь.

И Натали решилась. И ничто уже, и никто уже не мог бы ее переубедить.

Игорь проворчал:

— О таких вещах по телефону не говорят.

Удивительнее всего было то, что она нисколько не боялась. Большая часть ее жизни, особенно после смерти матери, представлялась ей как бы чужой, принадлежащей кому-то другому. Она не могла свыкнуться с тем, что вот она — это она. Натали казалось, что настоящая она осталась где-то лет десять назад, а вместо нее появилась новая Натали… И рожать надо было этой, новой, а не ей, настоящей…

Вчера, почувствовав внутри себя тупые толчки, она испугалась, но не вызвала «скорую помощь», а отправилась пешком; ждала приближения болей и радовалась, что уже не боится их. Как бы там ни было, а скоро все встанет на свое место.

Ей всегда говорили: «Дело твое. Решай сама». Она и привыкла решать сама, решать быстро, бесповоротно.

…Войдя в трамвай, Натали едва не вскрикнула; кусала губы, отвернувшись к окну.

— Билетик, гражданочка, купим.

А ей подумалось, что если она сделает хоть одно движение, то случится что-то страшное.

И она виновато прошептала:

— Я в родильный дом еду.

Кондукторша кричала на остановках:

— Граждане, поторопимся при выходе — девушка в родильный дом спешит!

Натали еле сдерживала стоны и улыбалась вместе с пассажирами. А в трамвай она села зря: пешком было куда ближе. Но она лишний раз доказывала себе, что ничего не боится.

…Потом она долго лежала под слепящим светом огромной лампы, будто развороченная болью, пыталась вспомнить страницы научных книг, чтобы представить, что же сейчас с ней будут делать.

— А мне никто не советовал, никто, никто, — сквозь зубы прошептала она гордо, чтобы приготовиться ко всему. — Никто. Не советовал. — И когда боль стала захлестывать сознание, Натали сказала почти спокойно: — У меня просьба. Если со мной что-нибудь… дочь назовите Настей. А если мальчик, то Степа… то есть, Степан…

«Усну, усну», — с блаженством подумала она и уснула.

А потом она как бы выплывала из глубокого-глубокого сна и не могла выплыть, только чувствовала сквозь полузабытье, что над ней тревожно трудится много осторожных, ласковых рук.

И непонятно — то ли во сне, то ли наяву — полуодетая, в одной рубашке, мокрой на груди от молока, брела она по снегу, который сначала был холодным, потом — горячим. Потом она вдруг оказалась на берегу моря, наполненного грозными голосами: не волны катались по нему, а хоры, рокочущие о беде и опасности.

Она раскрыла рот, пыталась крикнуть и — не могла. Временами она чувствовала, что умирает, но не чувствовала страха, и тогда от этого было страшно. Ей хотелось вырваться из долгого ощущения нереальности, но даже боль принадлежала уже как будто не ей, а, чужая летала вокруг и часто впивалась в Натали, чтобы через мгновения отлететь, а через мгновение — снова впиться…

А на берегу моря свирепствовала метель и пронизывала всю Натали насквозь… Хлынул липкий теплый дождь…

— Не кусай губы-то, — неожиданно ясно услышала Натали, открыла глаза, сначала ничего не видела, но уже понимала, что проснулась; попросила сухими губами: