Вадим Прокофьев - Наш Артем

Николай Дьяконов горазд на всякие выдумки. Однажды они остались в доме одни. Николай достал из отцовского стола револьвер. Вот это да! Федор взял его обеими руками — тяжеленный. Хотел отдать Николаю, а револьвер как бабахнет! Право, сам выстрелил. Или это уже потом показалось? А в момент выстрела он света божьего от боли не взвидел. Пуля угодила в левую ногу. Чуть выше щиколотки. Как он теперь домой явится? Что скажет? Отец определенно отлупит, мать в слезы, и Дарочка тоже. Николай бледный, дрожит от испуга, боится поднять револьвер с пола.

Федор хотел было дождаться Колиного отца — ведь он же доктор, он знает, как кровь унять и сделать так, чтобы нога не болела. Нет, уж лучше он промолчит. И Николай не должен никому ничего говорить. А кровь, она сейчас засохнет. Сколько раз в деревне обдирал босые ноги о камни, в реке натыкался на коряги. Еще как больно было! И кровь шла. Ничего, через несколько дней заживало.

Так и рос с пулей в ноге, а дома никому ни слова. Жаловаться, хныкать он вообще не любил. Да и на кого жаловаться? Вот прошлую весну отец его ремнем отходил. А за что? За то, что с ребятами бегал на Днепр, лед пробовать. Ведь интересно — выдержит или не выдержит.

Федору казалось, что должен выдержать, река-то вон какая могучая. И лед на ней должен быть крепчайший. Только отошел от берега шагов на пять — раз, и провалился. В сапогах вода хлюпает, штаны мокрые. Почти все ребята испугались и убежали, остался лишь один настоящий друг. Он жил рядом с рекой. Зашли к нему — Федор обсушился и домой явился как ни в чем не бывало. И все же мать товарища рассказала отцу, ну тот его и отлупил. Заболел бы, тогда иное дело, есть за что лупцевать. А ведь он здоров, не простудился даже.

Андрей Арефьевич и на сей раз не разбогател, но все же сумел открыть маленький кирпичный заводик. Все здесь примитивно до крайности. Глину рабочие месят ногами. Кирпич формуют, словно булки лепят, и в печь на обжиг несут на руках.

Но какой бы ни был заводик, а ныне Андрей Сергеев — заводчик. И его сын может пойти учиться в реальное училище, даже в гимназию мог бы, но отец посчитал, что гимназия — это баловство. Из реального и в инженеры скорее выбьешься. Вот куда замахнулся отходник из села Глебова.

Федор учился охотно. Семи лет он пошел в частные подготовительные классы, а в девять держал экзамен в реальное училище.

К моменту поступления Федора в Екатеринославское реальное училище эти учебные заведения претерпели много всевозможных преобразований. К 1892 году по всей Российской империи их насчитывалось немногим более ста и обучалось в них около 23 тысяч человек. Некоторые училища имели даже свои пансионаты. За обучение нужно было платить от 25 до 70 рублей в год, исходя из «достатка родителей». Окончившие все семь классов (седьмой считался дополнительным и в него шли только те, кто собирался продолжать обучение в специальных высших учебных заведениях) могли держать экзамены в институты.

Федора очень стесняли форменная шинель, форменные брюки, форменная фуражка. Привыкший к уличной вольнице, он никак не мог приспособиться к степенному шествованию в училище и обратно домой. Ему хотелось сбросить шинель, скинуть ботинки и затесаться в мальчишескую ватагу, с азартом играющую в лапту. Куда там! Того и гляди наскочишь на инспектора, надзирателя, учителя, наконец, и не миновать беды.

Николай Дьяконов поступил в гимназию, и теперь они редко видятся, да и вообще между друзьями кошка пробежала. Традиционное соперничество гимназистов и реалистов разводило многих друзей детства. Федор втайне завидовал Николаю: тот по установившейся в гимназии традиции чуть ли не в первый день вытащил из своей фуражки железный обруч, отодрал атласную подкладку. Гимназисты-приготовишки и первоклассники могли позволить себе роскошь — мять свои форменные фуражки, таскать их в карманах, сидеть на них. Мятая фуражка считалась шиком. Реалисты решиться на такое не смели. Попробуй, появись домой в измятой, истерзанной фуражке…

Федор рано узнал, что такое хлеб, знал его цену, в отличие от гимназических маменькиных сыночков, для которых булки на кустах растут.

Часто после занятий Федор шел не домой, а к батьке в кирпичную мастерскую. Хозяйский сынок не чинился, хоть и немного ему годков, да бог ’силой не обделил, и 10-летний Федор, как мог, подсоблял рабочим. Скинет ботинки, закатает брюки — и в ящик с глиной. Ее месят ногами, долго месят, словно тесто, — пока к ногам не будет липнуть. Федор старается не отстать от взрослых. Месить трудно, едкий пот заливает лицо, ноги деревенеют, в глазах темно, но все равно он не пожалуется, не остановится, пока не объявят «перекур». Зато и награда за усердие — самому сформовать кирпич. Эта работа тоже требует сноровки. Андрей Арефьевич кирпич не продает, изготовляет только для нужд собственной артели. Кирпич не главное, главное строительные подряды, а кирпич они обжигают по мере надобности.

Инспектор Екатеринославского реального училища святошей никогда не был. И вообще считал, что излишняя набожность к лицу только кликушам да монахиням, а для мужчин она даже неприлична. Он верил, конечно, но так, для благопристойности, ну и на всякий случай. Это не мешало ему с черной завистью, каждый раз проходя мимо здания гимназии, наблюдать, как гимназисты выходят из своего божьего храма.

Именно наличие церкви при гимназии, по мнению инспектора, ставило ее в глазах екатеринославского приличного общества несравнимо выше реального училища. А если принять во внимание, что в реальном обучаются дети бог знает каких родителей, а в гимназию «кухаркиным» вход закрыт, то вообще инспектор чувствует себя каким-то парией. А ведь он дворянин и мог бы с успехом быть инспектором гимназии в Екатеринославе, да и не только, в Киеве сидят инспектора ничем не лучше его, но зато побогаче и похитрее.

Они сумели, когда нужно, «отблагодарить», и им было чем расплатиться, а вот он остался в тени — увы, ни имения, ни доходов, все в свое время папаня спустил в карты, царствие ему небесное.

Недавно архиерей подсказал, что реальное училище могло бы поставить божий храм, а деньги найдутся у купцов-толстосумов, чьи недоросли потеют над премудростями науки. Не откажут, знают, иначе их же чадам возлюбленным не поздоровится на экзаменах. И созывать их не придется, сами заявятся — любо-дорого…

Инспектор долго колебался, все же противозаконно это — требовать пожертвований на храм. Вот если бы родители действительно сами, добровольно, по своей инициативе поставили бы этот вопрос перед попечительским советом — тогда иное дело. Инспектор даже зажмурился от удовольствия — наблюдение над возведением храма поручат, конечно, ему, не директору же в самом деле с хамами рабочими пререкаться. А инспектор привык, реалисты порой такое загнут в его адрес — от биндюжников не услышишь.