Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Нас с Киркой связывало большее. Я не мог забыть, что дважды в жизни, в мои самые крутые моменты, Кирка оказывался рядом. Я не мог забыть, что не всегда Кирка был похож на холодный и чистый хирургический инструмент. Что-то случилось с ним после смерти отца. В то время я отбывал свой срок, и мы не виделись целую вечность, а когда я вернулся, то застал уже теперешнего молчаливо-напряженного, одинокого, безбытного человека, каким он существовал вот уже пятнадцать лет. Но все эти годы я не мог забыть прежнего Кирку и твердо знал, что в ученом-хирурге еще сидит мальчик послевоенных времен. И когда я заметил, что Кирка дрогнул перед Натальей и его длинное, твердое лицо прибалта стало румяным и мягким, как свежая сдоба, а пристальные глаза за большими стеклами очков растерянно вытаращились, как у ребенка, которому показывают фокусы, то я сказал про себя: «Дай им бог поладить». Но из всех этих моих помыслов не вышло ровным счетом ничего. Они не поладили, и даже наоборот: Наталья от встречи к встрече стала относиться к моему другу все напряженнее и холоднее. Иногда я даже замечал, что ей приходится делать усилие над собой, чтобы не высказать открытую неприязнь. А Кирка с момента знакомства о пой стал чаще бывать у меня и увлекся Натальей серьезно, молчаливо и чуть тяжеловесно, как жил.

Мне хотелось узнать мотивы Натальиной неприязни, и несколько раз пытался вызвать ее на разговор, но ничего не получалось — она сразу замыкалась при упоминании о моем друге, и уже невозможно было пробиться сквозь ее угрюмоватую серьезность, так что мне оставалось только изредка поддразнивать ее.

— Вам хочется очень, чтоб я вышла за него замуж? — все так же, не поднимая глаз и облокотившись на стол, спросила Наталья. Низкий чистый голос был спокоен, но я угадал ее внутреннее напряжение и почувствовал, что вопрос задан всерьез.

— Ну, мы все крокодилы, и я бы хотел, чтобы девушки вообще не выходили замуж, а влюблялись в меня одного.

Я взял со стола сигареты, закурил и добавил уже без всякого гаерства:

— Кирка, действительно, хороший человек, за ним как за каменной стеной… не то что твои гардемарины.

Она встала, резко оттолкнув табуретку.

— Я не хочу за стену. Может, вообще не пойду замуж.

— Будешь дворником?

— Буду дворником.

— И терпеть приставания Буркова?

— Какая разница, — она устало махнула рукой и отвернулась, а мне расхотелось продолжать этот дурацкий разговор.

— Оставайся, я все равно сейчас уйду.

— Хорошо.

— Только дверь запри.

Я надел пальто, взял со стола сигареты и вышел.

Облака затянули солнце, и кусок неба над улицей отдавал ржаво-коричневым, стекла окон и стены домов в промозглом воздухе выглядели влажными, сырость глушила шаги прохожих, и долго не рассеивался запах выхлопа редких машин.

Я отправился пешком, потому что знал, что вечером обязательно напьюсь. В короткое сегодняшнее утро вместилось слишком много раздражающего и неожиданного, и к тому же у меня был день рождения.

Я брел по улице, переступая через мелкие серые лужи, и чувствовал усталость.

Вы с младенчества привыкаете думать, что мать может помочь, защитись, спасти. Вы в слезах прибегаете со двора с разбитой коленкой; полумертвым вы приползаете после первой в жизни попойки; уязвленный и подавленный, вы приходите, провалившись на экзаменах в вуз; пришибленным и больным возвращаетесь, отбыв срок заключения; забегаете, чтобы перехватить пятерку; притаскиваетесь, когда осточертеют мелочные придирки и неумные попреки невзрачной отупевшей женщины, которая почему-то зовется вашей женой, — вы всегда приходите к матери, когда что-нибудь случается, хорошее или плохое, чаще — плохое.

Я давно уже не думал, что моя мать может помочь, защитить, а тем более спасти, но я шел к ней, потому что со мной кое что случилось и потому что сегодня был день моего рождения.

Я направился проходными дворами, чтобы срезать квартал по диагонали и выйти к перекрестку поэтов, неподалеку от которого, на углу переулка, стоял дом с вычурным лепным фасадом и тяжелыми эркерами, заканчивавшимися шатровыми башенками с черными флюгерами. Пробираясь дворовыми скверами с мокрыми, голыми, как скелеты, деревцами, огибая старые флигели, проходя под гулкими арками, я все время ощущал, будто кто-то следит за мной пристальным немигающим глазом, и это заставляло ускорять шаги.

Смешно и глупо, когда сорокалетний человек смотрит на старые дворы, стиснутые унылыми стенами, глазами мальчишки.

С чувством облегчения вышел я из ворот, пересек улицу, остановился возле родного дома и поглазел на перекресток поэтов. Там скрежетали трамваи, около пивной торчали забулдыги, их серые фигуры с обвислыми плечами словно колебались на ветру, как бесплотные тени; из переулка медлительно выплыл автобус и затормозил на остановке возле бакалеи, — перекресток снисходительно взирал на всю эту суету.

«…Но умолкни мой стих! И погромче нас были витии Да не сделали пользы пером… Дураков не убавим в России, А на умных тоску наведем», — сказал революционный демократ, угасший от чахотки в светло-желтом доме с высокими окнами, стоящем неподалеку.

«Сегодня в Петрограде на Надеждинской ни за грош продается драгоценнейшая корона. За человечье слово — не правда ли, дешево?» — откликнулся ему агитатор, горлан и главарь через полувековую толщу.

Я стоял возле своего родного дома и глазел на перекресток поэтов. Мне было сорок лет, мне было наплевать на всех дураков и тоскующих умников, потому что я сам владел драгоценнейшей короной и надеялся продать ее подороже, чем за простое слово. Но что-то случилось со мной сегодня, и поэтому, вместо того чтобы свернуть в парадную, я потащился к пивной.

Заведение это находилось здесь столько, сколько я помнил себя. Через него, верно, прошли многие поколения. Я не знал, какой вид до войны имел продолговатый с кафельным полом и стенами из темной фанеры зал, — с тех времен запомнилась только синяя вывеска над дверью. Но в послевоенные годы мне случалось заглядывать сюда, чтобы разжиться окурком или ломтем круто посоленного хлеба. В те времена пивная была клубом для инвалидов с окрестных улиц, они горестно и надрывно праздновали то, что остались живы, пройдя войну. Зал тогда казался теплее и меньше; клубился табачный дым под тремя лампами, свисавшими на шнурах в бумажной нитяной оплетке, засиженной мухами; над самыми баллонами ламп были жестяные абажуры в виде мелких тарелок, чуть тронутые ржавчиной; у дальней стены была стойка из темного дерева и на ней, похожий на крест, высокий латунный двойной кран, из которого двумя нескончаемыми пенистыми струями лилось в высокие кружки жидкое пиво; была тут и водка с бело-зеленой скромной этикеткой — «Ленинградская». А над залитыми мраморными столешницами мотались лохматые головы, бренчали медали на выцветших гимнастерках, глухо стукали в кафельный пол костыли, гнусаво и горько выводила «Землянку» гармонь, кто-то вскрикивал звериным отчаянным криком, в котором слышалось разом и горе и лихость…