Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Что-что-что? — зашептал я.

— Посмотри там, — заплетающимся языком ответил Буська и медленно опустился под стену. Мне было страшно смотреть на него, но идти туда, где должны были лежать белобрысый и Кирка, было еще страшней. Но я все-таки повернулся, увидел Киркину голову, торчащую среди густой лебеды у противоположной стены, и побежал к нему.

Белобрысый лежал без сознания, из ноздрей короткого приплюснутого носа текли сопли. Кирка окровавлен ной тряпкой пытался перетянуть ему ногу выше щиколотки, а ступня вся была в крови… Зашлось дыхание, что-то хлюпнуло в горле. Кирка покосился и спросил коротко:

— Платок есть?!

— Нет. Буську — в плечо.

— Беги, останавливай машину, любую, а то…

Я сорвался с места, не признаваясь себе в том, что мне нестерпимо хочется убежать отсюда, на ходу крикнул Буське, что сейчас будет машина, и перемахнут через низкий забор в проходной двор…

Я услышал по неровному шарканью подошв, что Хрыч подходит к столу, и открыл глаза. Он поставил стаканы, положил конфеты, сел и наклонил белобрысую голову.

— Ну, будем, — я взял стакан и сделал большой глоток.

— За встречу, — с внезапной хрипотой ответил он, рука дрожала, пока несла стакан ко рту. — Вот, по больничному гуляю, — выпив и вздохнув, сказал он, виновато улыбнувшись.

Мучительно силился я вспомнить его имя, но в памяти всплывали только обрывки картинок — как белобрысый, хромой, сопливый пацан вертелся возле нас, более старших, на пустырях, где гоняли тряпичный мяч и подкидывали маялку [3] Маялка — маленький мешочек с крупным песком или горохом внутри. Ещё одна разновидность «маялки» — «лянга». Делалась «лянга» просто: вырезался ножницами круглый кусочек овчины, к нему снизу крепился кусочек свинца с двумя дырками. Мех тщательно расчесывался и — всё! «Лянга» готова. Играли в неё, как в «маялку», но она опускалась, как маленький парашютик и было интересно смотреть, как лянга от удара ноги поднималась мехом вниз, а потом, летя вниз, переворачивалась мехом вверх. , на черных лестницах, где дымили раздобытыми окурками. Я не мог вспомнить его имя, а прозвище Хрыч прилипло к нему уже после того, как он вышел из госпиталя и стал хромоногим.

Мы хлебнули по второму разу, рука у него перестала дрожать, и я спросил без всякого интереса, только для того, чтобы поддержать разговор:

— Ну, как тут мужики живут? Я уж давно никого не встречал.

— Да как… Вот Пашка Березкин со мной на «Электропульте» токарит. Дочку замуж выдал в новый год. Квартиру хлопочет теперь, — он взял конфету, подержал и снова положил на стол.

Березкина я вспомнил.

— Про корешей твоих не знаю. Видал как-то — Буська Миронов приезжал, у него машина своя. А мать здесь живет. А Кирку длинного давно уж не видал. Да, знаешь, что дом сорок обрушился? — он оживленно улыбнулся.

— Слышал. Никто не погиб?

— Нет. Там только перекрытие в первом этаже сыграло и стена разошлась. Но они давно говорили, что трещит по ночам. — Он неожиданно рассмеялся. — Валька Чернышов в чем мать родила во двор выскочил.

— Это какой Валька, рыжий? — Я взял стакан, там осталось еще на глоток.

— Ну, Чернышов Валька! Рыжий, татарин. — Было заметно, что Хрыч уже захмелел, слова его стали вязкими и медленно вытекали сквозь мелкие желтые зубы. — Ну, Губан, должен помнить, — ты еще ему глаз выбил после войны. Да, зато всем в один день квартиры дали.

Я так и не донес стакан до рта. Конечно, я не забыл, не мог забыть Губана, просто клички были прочнее имен. Стерлись имя и фамилия, а Губан сидел в памяти, и, легкая на подъем, она услужливо стала разматывать старую ленту.

Весной сорок седьмого года задами нашей улицы, через проходные дворы и подсыхающие на солнце пустыри, пробрался я на задний двор дома сорок, где была твердая утоптанная площадка, на которой обычно играли в футбол парни окрестных домов. Здесь я рассчитывал встретить Буську и Кирку, чтобы вместе отправиться на Предтеченскую барахолку, где за рубль можно было купить на развале интересную книгу и при некотором опыте прихватить еще пару бесплатно. Опыт у нас имелся.

В последнее время я все реже бывал во дворах нашего квартала, потому что в январе арестовали отца, и отношение ко мне окрестной шпаны изменилось. Меня и так-то недолюбливали за злой язык и задиристость, а теперь неприязнь дворовых парней перешла в открытую вражду. В ответ я объявил всем им войну. Только Кирка и Буська остались верны нашей дружбе. Буськин отец уже второй год отсутствовал по той же причине, что и мои. Кирка же был самый рослый я сильный, так что мог наплевать на общее отношение ко мне. Он поддерживал меня и в классе, где ощущалось лишь молчаливое отчуждение. А во дворах была разная шпана — от тринадцати до семнадцати, — и кое-кто из тех, что постарше, не упускал случая открыто поизмываться надо мной, примером старших вдохновлялись и мои ровесники. Я как бы оказался вне закона. А уличный закон и без того был жестоким, и поэтому во дворах я чувствовал себя беззащитным. И, прежде чем перелезть через невысокий кирпичный заборчик, отделявший задний двор дома сорок от соседнего проходняка, я высунул голову и внимательно осмотрел вытоптанную, красноватую от кирпичной крошки площадку, по которой десятка полтора ребят гоняли потертый кирзовый мяч. Я сразу заметил долговязую фигуру Кирки, потом убедился, что особо злобных недоброжелателей нет, и, взобравшись на гребень забора, спрыгнул во двор.

Парни бестолково, но яростно носились по пустырю, кричали, и никто не замечал меня. Я миновал «ворота» — две грудки кирпича, между которыми стоял какой-то малолетка, — и направился вдоль стены к противоположному концу, где шла игра. Бледное солнце освещало пустырь и отражалось в стеклах окон дома, стоявшего за забором. Площадка выглядела унылой — ни куста, ни деревца, лишь осколки кирпичей под забором. Когда-то здесь стояли сараи, но блокадной зимой их растащили на дрова, а кирпичные столбики, поддерживавшие крышу, постепенно развалились, усыпав осколками полосу вдоль забора, который раньше был задней стенкой сараев.

Крики у дальних ворот вдруг усилились, кто-то радостно проорал: «Гооол!»

Игра приостановилась. Я подошел к столпившимся парням, сунув руки в карманы, принял независимый вид и поздоровался. Несколько голосов отозвалось, но большинство парней глядели неприветливо. И мизансцена складывалась прямо-таки символическая: чувствуя неловкую растерянность, готовую превратиться в страх, стоял я против тесной враждебной толпы маленьких, не ведающих снисхождения людей Где-то позади всех торчала светлая Киркина голова, а невысокая Буськина фигура вообще затерялась. Первый приступ страха дрожью прошел по моим лодыжкам и стал подниматься вверх, к груди. И вот, растолкав тех, что помельче, вперед вышел Валька Чернышов, широкий, толстозадый, с круглым щекастым лицом, на котором выделялись толстые, отвисшие, вечно мокрые губы, за что он и получил свою кличку'.