Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Вот тогда, тринадцать лет назад, я испытал первое разочарование, как только открыл дверь парадной и вошел в вестибюль. Он, действительно, был красив и просторен, этот вестибюль дорогого доходного дома, — глубокой матовой белизной холодели кессоны потолка и лепнина, благородно лоснился резной мрамор камина. Но все-таки в моем воображении вестибюль был роскошнее и больше, И мраморная белая лестница была не такой уж широкой, какой виделась в памяти. Наяву все словно съеживалось, уменьшалось, — и радость освобождения была совсем не такой сильной, как мечталось когда-то, когда до конца срока оставались еще годы. С тех пор все эти тринадцать лет повторялся один и тот же фокус: как только я входил в парадную, меня охватывало чувство недоуменного разочарования. Я никак не мог забыть того воображаемого вестибюля. Действительность подменяла его более тесным и тусклым.

И сегодня с досадливым ощущением разочарования я взбежал по стертым до овальной вогнутости пологим ступеням и копейкой отомкнул французский замок входной двери.

Тусклая лампочка горела в пустой, квадратной, без окон прихожей; унылые, соловой масти обои, черный телефон, подчеркивающий оголенность стен. Только высокие двустворчатые двери орехового дерева как-то оживляли этот безликий пустой ящик. Я пошел налево по кривому узкому коридору мимо низких дверей, пробитых в толстой несущей стене уже в более поздние времена. Блокадная тишина стояла в коридоре, лишь поскрипывал рассохшийся старый паркет.

Из довоенных жильцов здесь остались только три одинокие, такие же, как мать, старухи, которые ютились и больших неуютных комнатах с растрескавшимися лепными карнизами и отстающими от стен обоями. Ремонт таких больших комнат с высокими потолками был не по карману этим старухам.

Перед дверью материнской комнаты я мгновение помедлил, — от коммунального воздуха, казалось загустевшего давними событиями и отошедшими судьбами, чуть сбилось дыхание.

Когда-то здесь жил недоучившийся врач, работник городского здравоохранения. Не знаю, наверное, он все-таки мечтал стать хирургом-виртуозом, как Бакулев, но время рассудило иначе. Рано вступившего в партию студента из бедной крестьянской семьи выдвинули на руководящую работу. Он был спокойным, неглупым, хотя и малообразованным человеком, и карьера пошла быстро — в двадцать пять лет Петр Алексеевич Щербаков уже заведовал медицинскими кадрами города. Правда, тут карьера чуть было не споткнулась, — шерше ля фам, как говорят французы. Молодой администратор от медицины заприметил в одной из больниц, которые по долгу службы ему приходилось инспектировать, юную санитарку со смуглым румянцем. На узком, слегка восточного типа лице чуть испуганно сверкали горячие черные глаза, и талия у девушки была такой тонкой, что молодой администратор даже не поверил своим глазам.

Не знаю в точности, как уж они там поладили. Приходится восстанавливать семейную хронику лишь по глухим обмолвкам родителей, которые удержала детская память, да по сохранившимся фотографиям.

Молодой администратор на фотографии выглядел привлекательно: худощавый, светловолосый, с глубоко посаженными умными глазами на серьезном уверенном лице, одет он был в гимнастерку с отложным воротником и большими карманами и туго подпоясан широким комсоставским ремнем. Такая внешность, конечно, должна была понравиться восемнадцатилетней студентке первого курса медицинского института, жившей в общежитии и подрабатывающей санитаркой в больнице. Она родилась и выросла в южном провинциальном приморском городке и с детства мечтала о больших городах. Даже на фотографии, запечатлевшей ее на фоне рисованной белой колоннады, увитой грубо намалеванной зеленью, у девушки мечтательный, обращенный внутрь взгляд и задумчивое выражение почти детского лица, и, конечно, неправдоподобно тонкая талия. Да еще косы, роскошные черные косы, двумя толстыми жгутами змеящиеся по не совсем оформившейся груди. Такими были мои будущие родители сорок один год назад. Но дальше история выглядит не столь уж романтично.

Восемнадцатилетняя студентка почти сразу забеременела, а женитьба не входила в планы молодого администратора. Конечно, при его причастности к медицине аборт не представлял неразрешимой проблемы, но юная провинциалка вдруг проявила отчаянную неуступчивость. Произошла ссора, и они расстались на несколько месяцев.

Я не знаю, что думал тогда молодой администратор, как мыслил он себе разрешение этой истории. Скорее всего, как большинство заурядных людей в безвыходном положении, он старался не думать, забыться в своих административных заботах. Но было начало тридцатых годов, и время не располагало к забывчивости. И потом, как у всякого человека на виду, у молодого администратора нашлись недоброжелатели. У юной студентки, конечно же, появились доброхотные защитники. История получила огласку, и запахло скандалом и крушением карьеры.

Я точно знаю, что мать не писала заявлений ни в какие месткомы, не требовала призвать соблазнителя к ответу. Она просто тихо сидела на лекциях в своем институте и, несмотря на заметно округлившийся живот, продолжала работать санитаркой в больнице. А история росла и развивалась, как плод, который она носила в себе.

Не думаю, что мать в свои восемнадцать лет была столь мудра, чтобы осознанно выбирать свое поведение. Наверное, женский инстинкт и полудремотное состояние беременности стимулировали ее тихость, казавшуюся окружающим безответностью. Но так или иначе, линия поведения оказалась очень верной. Молодому администратору намекнули где-то в начальственных сферах, что от него ждут благородных поступков. А он был всю жизнь понятлив на намеки.

Так девушка из провинциального городка возле южного моря стала законной женой. И во второй день апреля одна тысяча девятьсот тридцать третьего года, Когда ей исполнилось девятнадцать, родила сына. И вот сорок лет спустя я стоял в коридоре коммунальной квартиры перед дверью комнаты, в которой прошло мое детство, и с горькой усмешкой думал, что мое рождение было нежеланным, по крайней мере для одного на роди гелей Таким образом, появление мое на свет с самого ил мала было связано с каким-то давлением обстоятельств, Я был дитя принуждения и нелюбви. Не это ли, хоть в какой-то мере, предопределило судьбу?

Я повернул старую медную ручку и отворил дверь.

Широкие, с полукруглыми верхними фрамугами окна, несмотря на свою высоту, давали мало света, потому что смотрели на север, а на противоположной стороне уткой улицы стоял пятиэтажный дом.

Я мог, зажмурив глаза, до малейшей подробности представить себе эту комнату, потому что десятилетиями здесь ничего не менялось и потому что эта убогая, но претенциозная обстановка была моим первым впечатлением на свете. Мне не нужно было рассматривать ветхий будуарный диванчик и круглый одноногий столик в самом светлом углу у левого окна, не нужно было поражаться уродливости старинной кленовой кровати, торцовой стороной упиравшейся в правую стену. В огромном сургучно-красном платяном шкафу я прятался еще несмышленышем, воображая в пропитанной запахом нафталина темноте смутные и увлекательные ужасы; и тяжелый обеденный стол на слоновьих ногах, почти как прежде, мнился тупым и сонным жвачным животным. Опасливый соблазн потрогать стоящих на пузатом комоде фарфоровых балерин с отбитыми руками, мраморных слоников, искалеченных мною еще в детстве, был прежним. И самого себя я ощутил странным маленьким монстром — со скорбной и старой душой, — который не в силах высвободиться из пут детской памяти, потому что в этой комнате ничего не менялось. Я был насекомым, попавшим в каплю густой и прозрачной хвойной смолы, которая застывает столетьями, но не меняет свой вид. И чтобы стряхнуть это вязкое ощущение, я посмотрел на единственное, что в этой комнате было подвержено времени, — на усохшую женщину с обильной сединой в черных густых волосах; она сидела на диванчике у окна и до моего появления просто смотрела в угол комнаты с неподвижным обмякшим лицом.