Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Почему? — Она зябко передернула плечами.

— Не знаю, надоело все, наверно, — ответил я небрежно, но почувствовал раздражение. Я так часто задавал себе разные вопросы, что терпеть не мог, когда это делал кто-то посторонний. А уж от этой женщины не потерпел бы и подавно, и поэтому я повернулся к дверям.

Она заступила дорогу, требовательно сказала:

— Погоди, — и уперлась мне в грудь ладонью вытянутой руки.

— Ну, что еще? — пробурчал я, силясь выдержать ее неподвижный сумасшедший взгляд.

— Тебе сорок, а не двадцать. Что, так и будешь вечным юношей носиться со своими обидами? — Голос ее был резким, злым, но была в нем ясная горечь…

Раздражение мое сразу погасло, и я ответил без всякой бравады:

— Да какой я юноша, и обид нет — тоска одна, — и отвернулся.

— Так заведи семью, обогрей хоть одного человека… Сколько славных баб одиноких, несчастных. Они молиться готовы на вас за одно доброе слово, — голос ее дрогнул.

Я вздохнул, усталая тупость затуманила голову, будто я уже тысячу лет сижу в своем семейном доме у подслеповатого телевизора рядом с расплывшейся и неприбранной женщиной, — я даже всхрапнул, как испуганная лошадь, потом рассмеялся вслух.

— Чего ты гогочешь? — с обидой спросила она.

— Да ничего, — ответил я вяло. — Просто представил себя отцом семьи.

— Ну и что тут смешного? — Тон ее стал еще резче. — В этом весь смысл. А от тебя тепло хоть одному человеку?

— Ну, Инна… Понимаешь, я не так благополучен, чтобы жить с женщиной только потому, что она мне физически не противна. А такой, чтоб… стала всем на свете, такой я и на хрен не нужен, — я протянул руку, тронул ее за плечо и попытался обойти, но она быстрым движением вцепилась в лацкан пальто.

— Нет, постой, — резким, не сулящим ничего хорошего, базарным тоном сказала она с придыханием.

— Ну, что? — отозвался я устало и бессильно ссутулился, она отпустила лацкан пальто.

— Ответь мне, кто ты такой — фигляр, страдалец, искатель истины или просто подонок, выучивший много красивых слов? — Ее умоляющий взгляд был неотступен и строг, и слезы уже набухали во внутренних уголках неподвижных глаз.

Ощущение горячей острой иглы в подреберье рождало чувство униженной беспомощности, обнаженности перед этой озлобленной, чуждой, но за тридцать лет ставшей частью моей судьбы женщиной. И я ответил ей так, как себе:

— Хотел бы я это знать… — вздохнул и добавил: — Кажется, жизни не хватит, чтобы разобраться.

Она повернулась, сделала шаг к двери и глухо и злобно сказала:

— Ненавижу!.. Всех ненавижу! — обернулась, мокрые глаза безумно блеснули. — Антисексуальные маньяки, баптисты слюнявые… У вас уже атрофировались гениталии, а мозг, — она подняла руки, яростно хлопнула себя по голове, — уродливо распух. Вы — недочеловеки. Все вылезли отсюда, — она сделала непристойный жест, — все Эйнштейны и Гегели [9], даже Иисус Христос… Они придумали непорочное зачатие, но без бабы не могли появиться на свет. Весь ваш дух, все ваши вонючие мысли не стоят одного стона роженицы. А у меня здесь пусто! — она повторила свой жест. — Пусто. И уже никогда ничего не будет.

Сильно стуча каблуками, она подошла к двери, резко распахнула ее.

— Проваливай, мыслитель.

Я втянул голову в плечи и вышел на лестничную площадку.

Дверь за мною закрылась беззвучно.

Под козырьком подъезда я достал сигарету, пальцы словно утратили привычную уверенность движений, и несколько спичек погасло прежде, чем в ладонях, сложенных шалашиком, затеплился бледно-восковой огонек. Я прикурил, глубоко затянулся, а огонек все не гас, хотя я убрал одну ладонь, — крошечный, бледный, он трепетал на ветру, но не сдавался, и спичка догорела до конца. После этого улица показалась особенно бесприютной.

Я стоял под козырьком подъезда и курил, втянув голову в плечи.

Снег перестал, но небо все клубилось фиолетовой мглой, а мокрая серая снежная каша на мостовой, казалось, поглощает и без того тусклый и размытый свет уличных фонарей. Промозглый знобкий ветер забирался за воротник, и, хоть выпито было сегодня порядочно, я чувствовал сырой пронизывающий апрельский холод. Часы показывали без четверти десять, страшный этот день не хотел кончаться.

Элегического ритуала очищения при возвращении к «отчим началам» и первой любви не состоялось. Быть может, на это очищение я неосознанно надеялся, когда тащился сюда. Надеялся ощутить щемящую растроганность перед ушедшим и уходящим, размякнуть и простить себе и им хоть на час ту бесповоротность, тот ужас, который неверно наречен прошлым. Но прошлого нет, пока мы живы. Мы только обманно хотим доказать, что оно уже прошло, и таким образом обеспечить себе комфортное самочувствие.

Инстинктивно я понимал это давно и догадывался, что прошлое нельзя разрубить, как гордиев узел. Вы можете стать властелином всей Азии, но над своим прошлым не получите власти никогда.

Быть может, поэтому, освободившись в шестидесятом, я отверг объяснения Инки.

…Моросил сероватый майский дождь. С бунтом ржавой проволоки для прочистки канализационных труб через плечо я шел по Маяковского, устало приволакивая тяжелые резиновые сапоги, и уныло смотрел в мглистую перспективу, замкнутую отдаленным фасадом старого дома на Кирочной. В безлюдности пасмурного унылого утра стройная фигура женщины, идущей навстречу в белом пальто, сразу притянула взгляд. Возле булочной мы сблизились. Тревожно метнулись синие яркие глаза, походка ее потеряла свой ритм, и мы застыли друг против друга под мелким дождем.

— Ты?! — выдохнула она почти без голоса.

Я безмолвно стоял против нее — грязные неуклюжие сапоги, замызганный стеганый ватник, пропахший нечистотами, бунт толстой ржавой проволоки через плечо… Это была наша первая встреча через семь лет. II ничто не соединяло меня с этой слишком красивой и дорогой женщиной, про которую я уже знал, что она — моя мачеха.

— Надо поговорить… Я должна объяснить… — глаза остановились, подернулись влагой. — Знаешь…

— Не знаю и не хочу знать, — оборвал ее я и, не удержавшись, добавил с кривой усмешкой: — Дидона [10]…

Откуда мне, мнившему себя великим страдальцем, было взять тогда хоть крупицу тепла для нее, ставшей мачехой; откуда мне было знать тогда, что над чужим прошлым я тоже не властен?

Потом были другие встречи, но Инка уже ничего не пыталась объяснить, она навсегда стала мачехой. Это устраивало меня. «Ты забыл те, в ужасе и муке, сквозь огонь протянутые руки и надежды окаянной весть…»

Ссутулившись у подъезда, я думал, куда пойти. Мысль о возвращении в пустую темную квартиру я отверг сразу. В таком состоянии я не мог вернуться туда.

Существовал только один нормальный дом на свете, куда я мог приехать в любое время и отогреться в семейном чужом тепле. Это был дом моего давнего друга Буськи Миронова.