Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Что же главное? — я приподнялся, взял со стола тяжелый флакон. Что-то было в этом разговоре такое, от чего внутри у меня появилось сторожкое охотничье ожидание, даже шейные мышцы напряглись сами собой. Я беззвучно поставил флакон, сел, не сводя взгляда с отцовского лица, и повторил — Что же главное?

— Главное? — он задумчиво посмотрел в сторону своего вольтеровского кресла, где на пюпитре лежала стопа хорошей бумаги. — Об этом так, одним словом не скажешь.

— А ты не одним, — я попытался состроить ободряющую улыбку.

— Понимаешь, каждый человек что-то вносит в историю человеческого прогресса — я убежден в этом, — как-то особенно значительно произнес отец своим низким проникновенным голосом.

— Любопытно, что бы мог в этот прогресс внести, ну, скажем, я? — Интерес мой к разговору прошел, я понял, что будут одни лишь общие слова, и решил уделить внимание соленым рыжикам.

— По-своему прожитую жизнь.

— Да?! — рука моя с вилкой застыла на полпути.

— Представь себе. Вот об этом главном я и пытаюсь написать, определить меру своей сопричастности там, где этим можно гордиться… — В его интонации была неколебимая уверенность, и голову он держал высоко, чуть воздев очи гор, будто уже стал памятником.

Я поднял рюмку выше головы.

— Давай выпьем за то, чтобы ты всегда мог отличить, где нужна сопричастность, а где — нет, — и выпил одним глотком.

Он внимательно посмотрел на меня без улыбки, опустив глаза, отпил свою водку наполовину, вздохнул и снова посмотрел.

— Тебе было очень трудно там? — неожиданно спросил он.

Чтобы выиграть время, я стал отрезать сыр, потом ответил:

— Нет, там я хотя бы был равен со всеми.

— Да, да, конечно, я понимаю твою иронию, но ты, вольно или невольно, сказал истину. Тюрьма переносится легче, когда знаешь, за что… — Лицо его стало торжественным и печальным, будто он возлагал венок на могилу.

Я спросил, стараясь придать голосу безразличие:

— А ты не знал — за что?

— Видишь ли… — Он задумался. — Нет, конечно, нет! Это сейчас, с определенной дистанции, оглядываясь, можно отыскать вину… Не вину, а причину, — он допил свою рюмку.

— Это очень интересно, — сказал я, не скрывая издевки. — Я еще не пишу мемуаров, но мало ли, на будущее пригодится. Так что, может быть, разъяснишь?

— Это трудно — так, устно.

— Ну, не труднее, чем отсидеть червонец. Я попытаюсь понять. — Мне остро захотелось охмелеть, почувствовать себя развязным, и я, привстав, взял флакон, налил себе до краев и спросил: — Так в чем причина?

— Как ни странно, но причина лежит на самой поверхности, она в психологии людей… Да, да — в обыденной психологии, — печально и снисходительно он улыбнулся мне, как ребенку; проповеднический, низкий, богатый оттенками голос тоже звучал проникновенной печалью. — Люди так устроены — и отдельные личности, и массы в особенности, — что, поставив себе цель, вдохновившись ею, уже ничего не жалеют для ее достижения. Только пойми правильно — это не плоский девиз: цель оправдывает средства (хотя в иных ситуациях и это случается). Может быть, мы слишком много воевали… Но не мы начинали войны, а заканчивать их приходилось нам. Вот отсюда и пошло убеждение, что самое главное — мудрость приказа и четкость его исполнения во что бы то ни стало а, убитых и раненых сочтем потом, после боя, после победы.

— Нормально, — сказал я. — Такой подход, само собой, подразумевает, что кто-то рассчитывает выжить, чтобы подсчитать потери.

— Да, вот здесь и встают вопросы вины и ответственности, — отец снова поглядел в сторону своего кресла, где на пюпитре лежала стопка глянцевитой белой бумаги, великолепной бумаги, прочной, способной выдержать все.

— Во-во, — горестная усталость охватила меня, словно, плутая по темному лесу, я в который уже раз вышел на замеченное раньше место. — Все эти вопросы тем и удобны, что относятся к категории вечных… — сказал я тихо.

— Это обывательский взгляд, — твердо сказал отец.

— Ну, еще бы, конечно. Хотел бы я посмотреть на мир, в котором вдруг не осталось ни одного обывателя. Кто бы тогда выполнял приказы любой ценой, до последней капли? — Я снова потянулся за водкой.

— Пережди, поешь сначала чего-нибудь, — сказал отец, отодвинул флакон на край стола и сам положил мне на тарелку несколько ломтиков лососины. — Сейчас попросим сварить кофе.

— Не надо кофе. Не надо просить, никогда ничего не надо просить. Это золотое правило, — сказал я и стал есть.

— Руководить — это страдать. Так говорят умные люди, — задумчиво, словно про себя, сказал отец.

— Рыба великолепная, так и тает во рту. Такая рыба может помочь перенести любые страдания, — я отодвинул тарелку и усмехнулся. — Теперь-то можно выпить?

— Пей, — он переставил флакон ближе ко мне.

— Спасибо… Надеюсь, это не будет вменено мне в вину в историческом будущем, — я налил себе.

Отец улыбнулся пристойной снисходительной улыбкой хорошо воспитанного человека, умеющего не только не пролить на скатерть, но и не заметить, как это сделал кто-то другой: жесткие губы чуть приоткрылись, глубоко посаженные темные глаза доброжелательно прищурились. Потом он заговорщицки наклонился и тихо спросил:

— У тебя есть сигареты?

— Есть, — я достал пачку. — А что, тебе нельзя?

— Да, говорят. Но сам понимаешь, запретное вдвое привлекательней, — он взял сигарету, понюхал. — Ты тоже закури для прикрытия.

Я быстро опустошил свою рюмку, привстал и чиркнул: спичку. С минуту мы молча курили. Из дальней комнаты донеслась протяжная печальная музыка, потом в нее включился слаженный хор высоких голосов, о чем-то просящих смиренно, но страстно.

— Монтеверди [7]… Такую музыку полюбила, — сказал отец, рассеянно посмотрев в сторону дверей, в анфиладу, к, выдохнув струйку дыма, не то досадливо, не то сочувственно сжал жесткие губы.

— Да, — бездумно сказал я, с волнением чувствуя приближение какой-то важной мысли, и тут же меня пронзило радостное ощущение молодости. Да, я чувствовал, что мачеха уже стара, а я — молод. Для меня она была уже старой женщиной!

— Ты помоги ей, если что со мной… У нее никого не осталось, — вдруг тихо попросил отец и потупился.

— Брось, — сказал я, стараясь придать тону веселую небрежность. — Сидевшие люди живут долго. Возьми Морозова, Фигнер, — по двадцать лет в крепости, а прожили до ста. И потом, — я усмехнулся, — ты еще не отчитался перед историей, — и кивком указал в сторону вольтеровского кресла, где на пюпитре лежала стопа бумаги.

Он поднял глаза и тоже улыбнулся.

— А это ты неплохо сказал — о вине в историческом будущем, — взгляд его обратился внутрь, в себя, сигарета дымилась в застывшей на отлете руке. — Дело в том, что перед ним невиновных нет, во всяком случае — среди тех, кто в свою эпоху был деятелем. Масштаб тут не играет роли. Но это не отменяет субъективного чувства невиновности живого человека, — отец наклонил голову, коротким жестом поднес сигарету к губам и затянулся так, что ввалились сухие щеки, потом усмехнулся. — Я о этой точки зрения тебе, ты уж прости меня, сидеть за конкретный поступок было легче.