Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Ответная телеграмма пришла через четыре дня: «Возвращайся поможем Борис Кирилл».

Так я вернулся в родной город и возобновил прерванную дружбу. Ребята действительно помогли. Буська, пользуясь своими связями, устроил шофером на «Москвич» в небольшую контору, так что мне не пришлось унижаться в отделах кадров, объясняя, откуда я взялся. Кирка помог деньгами. А через полгода я уже и сам оперился, нашел работенку в домохозяйстве, чтобы не жить вместе с матерью. И через несколько лет беспорочной службы дворником-сантехником-крысоловом и прислугой за все наконец обрел швейцарскую под лестницей, которую впоследствии превратил в приличную квартиру. А потом меня нашел Арон и приобщил к «железке». Честно говоря, ему не потребовалось для этого слишком больших усилий. Одинокий, обиженный на жизнь, проданный и преданный, как мне казалось, Инкой, я был несносен сам себе и все копался в душе, пытаясь что-то понять, — отчего мне тошно жить, отчего меня засасывает пустота и возможна ли хоть какая-то целенаправленность и осмысленность моей жизни. Эти вопросики, которые произносить вслух считается непристойным, со времени моей встречи с Ароном не на шутку изъязвили меня. И, как тайный прокаженный, я внутренне отделил, горестно и безнадежно отсек себя от мира нормальных людей: отсохли, распались связи моего бытия с общим, и только быт непрочно и мнимо вращал по своей непредсказуемой и зыбкой орбите. Ужасающей была обыденность этой обреченности. Я чувствовал себя как отчаявшийся вор-взломщик (так они характеризуют свое состояние).

В страшном одиночестве вы умышляете и подготавливаете кражу, тратите на это все силы и последние средства; вы идете ва-банк, подвергаясь ужасному риску, и в случае провала готовы ко всему — годам тюрьмы, даже к смерти. Но судьба всегда ироничнее и презрительней вашей отчаянной решимости… Ненастным вечером в волглом сумраке холодной лестницы вы орудуете отмычкой у чужой двери, собрав всю осязательную чувствительность в кончиках пальцев правой руки, и ваше дыхание в пропахшей кошками тишине кажется вам грохотом гусеничного трактора, и лишь долгожданный, но всегда застающий врасплох сухой щелчок отжатых цугаликов [17]резко очерчивает взрывчатую гибельность воровского безмолвия, я бесшумная дверь открывает черный зев прихожей, как туннель в небытие. И знакомый только тайным похитителям ужас облегчения резиновой холодной перчаткой берет ваше сердце, но вы еще не знаете о силе презрительной иронии, которой наделена предуготованная вам судьба Она не даст вам крупной взятки, она не обречет вас на годы заточения, она не подарит вам даже смерти. Вы войдете в чужую прихожую, прикрыв за собой дверь, засветите фонарик и увидите самое страшное… что квартира пуста. Ободранные обои, скомканные на полу, стены, заклеенные газетами, лесенка-стремянка с меловыми потеками посередине жутко пустынной комнаты и грязные, пятнистые штаны маляра на перекладине, и все это в чернильно-фиолетовой сутеми, в которой свежевыбеленный потолок мнится квадратом жемчужно-серого неба над чудовищно глубоким колодцем, и в этом сумраке призрачный, мертвенно-бледный лучик вашего фонарика — как бесполезный задавленный вопль о помощи…

Ко времени встречи с Ароном я чувствовал себя как отчаявшийся неудачник. Я облазал все закоулки своего «я» и не нашел там ничего: ни выигрыша, ни жизни, ни смерти — только чернильно-фиолетовый сумрак опустошенности. И тогда Арон показался мне редким избранником, уже открывшим магическую формулу судьбы. И я прилепился к нему, хотя каким-то закоулком сознания догадывался, что окончательно ломаю себе жизнь, и в этом было какое-то мрачноватое садистское удовлетворение.

А вскоре я бросил батрачить на Арона и в свою очередь нашел Краха, который стал батрачить на меня. И в результате я стал тем, чем был.

На углу Литейного мне повезло — попалось свободное такси. Я с наслаждением развалился на сиденье и назвал Буськин адрес.

— Как поедем на Голодай? — спросил пожилой угрюмоватый шофер.

— Как хотите, хоть через Охту, — ответил я и закрыл глаза.

Одиночество отпустило. Я стал думать о Буське.

Что-то связывало меня с ним, казалось, накрепко, быть может, до самого конца, И связь эта была иной, чем с Киркой, хотя с Киркой мы виделись чаще.

Буська тоньше чувствовал душевные движения и улавливал настроения других людей, был отзывчивее на чужую боль, но вовсе не это давней и крепкой, почти родственной нитью спутывало меня с ним. Ощущение нерасторжимой связи пришло еще в детстве, вместе с чувством невнятной вины, с которой никак не хотело смириться что-то внутри (может быть, совесть?). Да и была ли вина? Скорее, это штучки пресловутого подсознания, раненного в детстве смутной и неприятной тайной, хранителем которой я стал поневоле.

Случилось это в сорок шестом году. Праздновали первую годовщину Победы. В тот вечер у нас были гости — Киркины и Буськины родители. Я только что отболел свинкой, еще сидел взаперти и завидовал друзьям, которые, пользуясь отсутствием родителей, могли допоздна болтаться по вечернему всполошенному городу, где на сизом небе после праздничного салюта продолжали вспыхивать одинокие цветные ракеты персональных фейерверков — боеприпасов у многих было еще предостаточно в тот первый послевоенный год.

Скорчившись, сидел я в углу диванчика и глядел на эти одинокие, изредка вспыхивающие розовые, пронзительно-зеленые и магниево-белые огоньки, медленными метеорами прочерчивающие ограниченный верхней фрамугой окна полукруглый кусок темнеющего неба, и беспредметная томительная тоска морочаще наползала на душу под звяканье вилок и стаканов, пристойный смех и негромкие разговоры взрослых, сидевших за нашим слоноподобным столом. И лица их расплывались под светом кремового тряпичного абажура, низко нависавшего над столешницей; и расплывались их негромкие речи, своей монотонностью навевавшие дремоту; только звенящий, тревожный голос Галины Антоновны, Кирки-ной матери, вплетался в глуховатую колеблющуюся ткань мужских голосов. Моя мать безмолвствовала, молчала и Буськина мать, тетя Софа, да и вообще, говорил больше Киркин отец, Анатолий Иванович, остальные лишь подавали реплики. Киркин отец был хоть медицинским, но генералом и носил штаны с широкими лампасами. Но и без этого он выглядел бы внушительно — высокий, с длинным породистым лошадиным лицом и светлыми волосами викинга, он весело и немного страшновато посверкивал шалыми зеленоватыми глазами, и, что бы ни говорил, казалось, что Киркин отец рассказывает что-то страшное.

Я прислушивался сначала, но разговор был неинтересный — о каком-то Тихомирове, который должен стать академиком за какую-то книгу. И мне было непонятно, что тут смешного? А Киркин отец негромко рокочуще похохатывал, весело поглядывая на дядю Ефрема, Буськиного отца. Тот сидел мрачный, в расстегнутом кителе, из-под которого круглился живот, обтянутый полосатой сорочкой. Серебряные полковничьи погоны на сутулых плечах дяди Ефрема крылышками загибались кверху, и казалось, что у него нет шеи, а бритая, отблескивающая медью голова приставлена прямо к туловищу.