Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Часы пробили четверть.

— Мы никогда не спрашивали друг друга, но…

— Давай не будем ломать многолетнюю традицию, — перебил я и глубоко затянулся.

Кирка сжал губы, длинное твердое лицо порозовело.

— Ты не сердись, — сказал я. — И так тошно. У меня целый фолиант вопросов, мне самому и отвечать.

— Хорошо. — Кирка поднялся.

Я тоже встал, подошел к нему и сказал:

— Спасибо, Кира, за то, что заштопал, и вообще за все.

— Ну ладно, — он отвел взгляд. — Пойду.

— Наталья здесь будет жить. Я ей ключи оставлю. Мало ли, задержусь или что, так ты ей позвони, чтоб не скучала, — небрежным тоном попросил я.

Кирка внимательно посмотрел на меня сверху вниз.

— Ты действительно только на два дня? — спросил он.

— Рассчитываю так, но вдруг придется зарулить куда-нибудь подальше, если возникнут какие-то обстоятельства, — я выдержал его взгляд.

— Хорошо, позвоню на будущей неделе. — Кирка шагнул к двери.

Я вышел за ним в переднюю, смотрел, как он надевает пальто, задевая длинными руками стенки, оклеенные шпоном карельской березы. Мы попрощались молча. Рука его была сухой и твердой.

В тишине я ходил по комнате, разглядывая знакомые вещи. Время мое истекало. И не было жаль ни вещей, ни этой квартиры. Когда-то, тысячу лет назад, они что-то значили в моей жизни, но обесценились, как какие-нибудь керенки в октябре одна тысяча девятьсот семнадцатого.

Во мне не было ни сожаления, ни горечи, — лишь заунывная пустота в прах продувшегося игрока.

Я услышал щелчок замка входной двери, глубоко вздохнул и выпрямил спину. Надо было дожить оставшееся время. Дожить достойно хотя бы его.

Наталья вошла в переднюю и сразу прижалась ко мне, свежая, с прохладными гладкими скулами. Я повесил ее легонькое пальто на вешалку, усадил на табуретку и снял сапоги.

— Ну, как ты? — Она положила ладони мне на грудь и посмотрела в лицо.

— Хорошо, — я помахал левой рукой. — Был Кирилл, швы снял и сказал, что все нормально. — Я улыбался изо всех сил.

— Отлично. Сейчас будем есть. Ты, наверное, голоден?

— Нет, не очень, — простые вопросы помогали быть естественным.

— А что Кирилл не остался? — Она направилась в ванную.

— Устал очень. Тебе привет, — сказал я ей вслед и вернулся за сигаретой.

Я сидел за столом в кухне и смотрел, как Наталья, уже успевшая переодеться в свою голубую рубашку, хлопочет возле плиты. Поражали изящество и точность движений, — ни одна ложка, ни одна посудина не звякнула в ее руках, и повороты тонкого тела от плиты к столу были четкими, законченными, как у фехтовальщика. Тут была не только прирожденная ловкость, И я спросил:

— Где ты так научилась? Вертишься, как в танцклассе.

Она посмотрела на меня, зарумянилась, показывая в улыбке зубы.

— Не в танцклассе. Я танцевать только в Ленинграде научилась.

— Ну а где ж?

— Дома. Я же с пятнадцати лет за хозяйку. Мать умерла у нас в шестьдесят пятом, — по лицу ее пробежала тень. — Бабушка, отцова мать, старая была. Отец и два брата — мужики. Вот и научились. Корова была в доме, поросенка держали, кур, еще — пес и кот, и огород на мне. Вертеться приходилось. Вставала в четыре, чтобы до школы все успеть. А потом еще два года на ферме проработала. Я же в университет со второго захода поступила, — она смущенно улыбнулась.

— Вот оно что, — я усмехнулся. — А такое впечатление, что у тебя было вполне счастливое детство.

— В общем-то, да. У нас семья дружная. Братья и отец меня любят. Ну, а что поработать пришлось, так я и чувствовала себя хозяйкой, — она выключила газ.

Родиться бы мне твоим братом, может, все пошло бы по-другому, подумал я и сказал:

— Да, ты знаешь, я завтра поеду в деревню. Надо бабку и дядьку навестить. Они мне — самые родные люди. Я для этого за свой счет взял.

— Надолго?

— Да нет. Два дня от силы, — как можно небрежнее сказал я. — Собирался пожить там недельку, да вот с этим порезом проторчал.

— А мне нельзя с тобой?

— Думаю, что не стоит, — медленно сказал я и торопливо добавил: — Но мы с тобой еще поездим, Наташа. Выеду с утра пораньше и обернусь за два дня.

Наталья промолчала.

Только после ужина, когда уже сидели в комнате, она тихо сказала, прислонившись головой к моему плечу:

— Как-то беспокойно. Остаюсь одна. Никогда до сих пор не боялась, потому что и была одна, — в голосе были удивление и грусть.

— Ну мне тоже, — сказал я. — Но потом все время будем вместе, — и обнял ее за плечи.

— А когда потеплеет, в мае, съездим ко мне в деревню? Я тебя с братьями, с отцом познакомлю, — она сильнее прижалась ко мне.

— А это удобно? Все-таки… скажут — отхватила себе старика, — я очень боялся, что голос выдаст.

Свет люстры казался слишком ярким, черной пустотой зияло жерло камина, — все было чужим, уже отрешенным. Только теплые тонкие плечи Натальи, биение ее сердца убеждали, что я еще жив.

— Ты моложе всех, они полюбят тебя, — прошептала она.

— Тогда поедем, — я поцеловал ее в висок. — Мы будем теперь ездить повсюду. — Это не было ложью, это было мечтой.

— Да?

— Да. Я всегда хотел этого, — сейчас я говорил правду.

— А я не разонравлюсь тебе? — спросила она вкрадчиво.

— Почему?! — я сильнее прижал ее к себе.

— Ну, может, я не очень как женщина, — голос звучал смущенно, глухо, и ее щека сразу полыхнула жаром.

— Да ты что?! Ты лучше всех на свете! — Я погладил ее. Несколько пуговок рубашки были расстегнуты, и ладонь моя наткнулась на шелковистую тугую округлость груди, — Даже сказать нельзя, какая ты, — прохрипев я, задохнувшись от остро подступившего желания.

Наша последняя ночь была короткой как миг.

Апрельские ветры ночью не спали, и асфальт на шоссе был сухим и чистым На мокрых коричнево-пегих обочинах возились взъерошенные сороки. Когда машина приближалась, черно-белая хвостатая птица делала несколько смешных суетливых поскоков, отбегая подальше от дорожного полотна, и сердито косилась угольно поблескивающим глазом. Жестью блестели мокрые поля. Тонкие деревья придорожных опушек стояли по колено в воде, но дальше, если проникал глаз, в лесу мрела снежная синева.

Я ехал на юго-запад. Дорога текла по равнине, открывая зелень далей, и сиротское, желто-белесое солнце светило в спину. Сквозь пение шин я различал воркотню двигателя и тонкий ровный посвист встречного воздуха в желобках крыши. Впереди лента асфальта мокро блестела, как лужа, и сливалась с горизонтом, над которым стояли редкие вытянутые, словно лодки, облака.

Я ехал на юго-запад и вез свое одиночество, но не ощущал его тяжести.

В пути одиночество становится другим, тоска не успевает догнать вас, как Ахиллес черепаху, и в преодолении кусочков пространства уже заключается мнимая цель. Вы движетесь впереди своей горечи. Вы убегаете от прошлого или прошлое догоняет вас — рождается иллюзия борьбы, и тогда не так уже больно умереть на дороге.