Фигль-Мигль - Тартар, Лтд.

Он ушел и уже не вернулся. Под столом было уютно и тесно. Я пригнул голову, закрыл глаза. Прижал их ладонями. Свет все равно пробивался. Но это был другой свет, не от лампы. Он разгорался во мне, тек, перетекал, струился, каплями срывался с кончиков пальцев. А потом он погас, как гаснет огонь: медленно, медленно.

Пиво нашлось в холодильнике.

Кляузевиц и Давыдофф, повесив носы, сидели у потухшего камина. Я подошел к окну, там было светло от снега. Снег заносил утро мироздания, словно не желая, чтобы оно наступило. Я обернулся.

— Пойдем погуляем?

Кляузевиц, пошатываясь, встал.

— Гулять?

— Не буди их, — сказал я, борясь с пальто. Кляузевиц обнял меня. Я его тоже обнял. Ты мой лучший друг, сказал я. Кто у меня есть, кроме тебя.

Сзади на нас навалился Давыдофф. Непристойным клубком мы выкатились на улицу. Светлая, снежная, безлюдная — улица никуда не вела. Она была местом, где встречались красивые дома и деревья. Пошатываясь, я поднял глаза.

— О небо! Не хочешь ли со мною выпить?

Домой я попал ровно через неделю. Вся комната была окутана густым белым облаком дыма. В его клубах, кашляя, передвигались Крис и коллеги. Колени у меня так и подогнулись.

— Что происходит?

Я мог бы и не спрашивать, что происходит. На вытащенном в середину комнаты столе лежали куски магния, парафиновые свечи, горки порошков; здесь же располагались арсенал темных бутылей с кислотами, кристаллы йода и странная темно-желтая банка, от которой несло керосином. В банке плавал кусок какого-то говна.

— Химический опыт, — прокашляла Крис. — Где ты был, я беспокоилась.

— Химический опыт? — Двумя пальцами я поднял со стола бутыль с красным фосфором. — У меня были каникулы. — Я перевел взгляд и принюхался. — Это что такое?

— Гидрооксид аммония.

Я вернул фосфор на стол и метнулся к телефону. Ровно через пять минут по моим часам Кляузевиц снял трубку.

— Карл! — заорал я. — Они мне библиотеку спалят!

— Не преувеличивай, — сказал Кляузевиц. — Сила слов воспламеняет сердца, но не стены.

— Какая, к черту, сила слов, они делают нитрид йода!

— А! Это от души. Скажи им, пусть осадок не сушат.

Я чуть не заплакал.

— Ты бы не мог приехать?

— Да, вот сейчас все брошу и приеду.

— Карл!!!

Пораженный, видимо, моим нечеловеческим воплем, Карл сдался.

— Хорошо, жди.

Я положил трубку и придушенно сказал:

— Быстро все сели, руки на колени. Ждем Кляузевица.

— Ты так не нервничай, — сказала Крис. — Мы почитали литературу, а у моего старшего брата в школе была пятерка по химии. Мужик, который продал нам реактивы, объяснил, как их хранить. И вот это. — Она кивнула на «Поваренную книгу анархиста», которую я в недобрый день спер где-то на толкучке.

— И вот это, — тупо повторил я. — Никогда не считал себя нормальным, но теперь убеждаюсь…

— Этот мир ненормален, а не ты, — заявил Боб. — И если он построен на насилии, то ответное насилие — единственная форма борьбы с ним. И не бойся, мы очень осторожны.

— Это вам только кажется, что вы осторожны. И что ты вообще здесь делаешь? — накинулся я на него. — Если я пойду из-за тебя в тюрьму, то пусть хотя бы за дело. Ты о своих папиках подумал? Вы вообще подумали, что здесь коммунальная квартира?

— Менты уже были, — спокойно сказал Григорий.

— И что?

— Да ничего. Взяли деньги и ушли, счастливые. Но мы тут, правда, успели прибрать. Сказали, что петарды делаем.

— Петарды…

Я замолчал и отключился. Из многообещающего оцепенения меня вывел только звонок в дверь. Ученый консультант, доктор по вызову Карл Кляузевиц важно пожал мне руку. И ему Новый Год не прошел даром: глаза запали, скулы обозначились резче. На рукаве косухи красовалась свежая заплатка.

— Значит, так, — сказал он, посмотрев на стол. — В диверсионных целях нитрид йода используют только дилетанты. Он нестабилен, взрывоопасен и годится для уничтожения исключительно неподвижных объектов, скажем, памятников. Вам нужен взрыв ради взрыва?

— Нет, — сказала Крис.

— Чтобы изготовить качественную бомбу, нужны хороший корпус, взрывчатка и надежный запал. Бризантное, оно же взрывчатое вещество можно заменить быстрогорящим: подойдет любой из видов пороха. Тогда снимается проблема детонатора, а делать проще и не так опасно. Но в этом случае вам понадобится химический запал. Например, перхлорат калия и серная кислота. И тонкая колба.

— Здесь про это написано. — Боб взмахнул «Поваренной книгой».

— Ну-ка, дай.

Кляузевиц погрузился в чтение, неодобрительно фыркая.

— Ладно, изложено приемлемо. Дерзайте.

— А напалм?

— И напалм можно сделать. Мыло и бензин.

— Как это?

Кляузевиц раскрыл рот, посмотрел в мои круглые от страха глаза и сжалился.

— Да не понадобится вам напалм. Купите пару гранат.

— Нет, мы будем делать.

— Э… Бомбу нужно делать из подручного материала. Как-то: селитра, парафин, серебрянка, гвозди, марганцовка, керосин, сахар…

— Нитроглицерин?

Кляузевиц зевнул.

— У тебя вроде была эта херь для крюшона?

Я что-то вякнул.

— Ну вот, наполните ее холодной водой со льдом, туда — стеклянный сосуд… вот вазочка… — Он порылся в книжке. — Описание процесса см. стр. 118. Концентрированная азотная, потом серная… Главное, следите за температурой и глицерин добавляйте пипеточкой. Что будете взрывать?

— Кого, — сказала Крис.

— Право на жизнь не подлежит ограничению, — сказал Кляузевиц, веселясь. — Тогда почему, собственно, бомбы? Не проще ли купить снайперскую винтовку? Или самого снайпера.

— Я предлагал, — сказал Гришенька.

— Это вопрос этики, — хмуро сказала Крис. — Мы не собираемся уклоняться от ответственности.

— Не понял, — сказал Кляузевиц.

— Истинный теракт не ставит своей целью простое уничтожение человека. Террорист готов к тому, что погибнет вместе с приговоренным… или будет сразу же пойман.

Карл выпучил глаза.

— Вы что, серьезно? Собираетесь собственноручно метать эту дрянь? Как Каляев и его психически уравновешенные друзья?

— Не смей над ними смеяться, — прошипела Крис. — Смейся надо мной, если не стыдно.

— Почему это мне должно быть стыдно? Ты меня собираешься повесить, а я, значит, должен стыдиться?

— Это не лишено смысла, — сказал я.

Крис поджала губы.

— Террор — не только наилучшая форма политической борьбы, но и моральная, может быть, религиозная жертва.

Кляузевиц повел себя, конечно, неприлично. Он загоготал. Дети покраснели. Я уткнулся лбом в переплеты выставленных на полках книг. В их живые теплые тела, из которых сочились в мир яд и зараза, неисцелимая чума печатного слова.

— Ты только забываешь, что Цицеронов — не Александр II, — сухо сказал я, когда стих гогот Кляузевица. — Он не попрется пешком по городу. Тебе не позволят к нему подойти. У тебя не подымется рука, подкосятся ноги, остановится сердце. Я вам не верю. У вас нет опыта.