Фигль-Мигль - Тартар, Лтд.

Так вот, событиями для меня были несчастная любовь, нищета и нежелание попасть под суд: хотя Боб, согласно пожеланию правосудия, наконец-то достиг шестнадцати лет, и я уже не был педофилом, в новом УК — когда я туда заглянул — нашлось много других интересных статей. И в тот день, когда я, зайдя в «Мегеру», увидел Крис рядом с Евгением Филипповичем Заевым, я просто повернулся и ушел.

У Кляузевица были гости. Очень странные тут собрались гости, как-то они не вязались ни друг с другом, ни с хозяином. Хотя что с чем здесь теперь вязалось? Я огляделся.

Карл всегда был славен умением создавать беспорядок. Ну, это многие умеют; слишком робкие для уличного мордобоя или разрушения всего жизненного уклада, люди пытаются создать безобразие хотя бы в своем быту. Но Кляузевиц — дома и на улице — безобразничал с холодным вдохновением настоящего мастера. Он не просто разбрасывал, путал, ломал, портил, приводил в негодность и превращал в руины; он творил — на руинах и из руин — блистательный новый мир, в веселый и наглый ритм которого попадали все вещи, попадавшие в руки Кляузевица.

Вещей не стало меньше, а порядка не стало больше, но что-то утратилось. Вещи умерли; они лежали, дохлые, покинутой свалкой. Наконец я понял, в чем дело: стены. Белые мертвые стены вместо стен, покрытых мудрыми надписями, цифрами и пятнами, потому что об обои — холст и записную книжку преимущественно — можно было при необходимости и руки вытереть. Раз в год все это переклеивалось и быстро, гармонично загаживалось по новой. Теперь не было ни пятен, ни надписей, ни самих обоев.

На фоне этих стен, такие же мертвые, бродили люди: секретари Троцкого, белая кость партии; молодые финансисты; кто-то из модной тусовки; кто-то из телевизора и несколько черновых, на которых и смотреть было не нужно, чтобы понять, кто они такие.

В углу смущенно сидел Женя Арндт. Я удивился: смущение, угол — не его это был стиль. Из угла не сделаешь трибуну.

Ты чувствуешь, что происходит? спросил Женя, когда я подошел. Раут, сказал я, светский вечер без танцев. Танцы минус. Я посмотрел, как раскуриваются в противоположном углу. Пока что все было очень прилично, всего лишь гашиш. У них был хороший гашиш, не химка. Волшебный вкус здоровья.

Знаешь что, сказал Женя неожиданно, ты его лучший друг, поговори с ним. Мне как-то неудобно. Героин — это слишком личное.

Когда слово наконец было произнесено, мне стало не по себе. Кляузевиц и черное — это выглядело как-то противоестественно. Это была не его, так сказать, ложка дегтя. Он был слишком счастлив.

А этот какого черта принимает обеспокоенный вид? подумал я. Ха! Деликатный, тонкий, полный тревоги Женя Арндт. Нормальные люди — люди, у которых никогда не было проблем с алкоголем, наркотиками, собственной психикой или сексуальной ориентацией — относятся к ненормальным либо откровенно нетерпимо, либо с политкорректной гадливостью, в основе которой лежит уверенность, что уж с ними-то не случится ничего подобного. Будем справедливы, чаще всего и не случается. Но когда они становятся обеспокоенными и деликатными, хочется блевать.

Тебе-то что за дело? спросил я. Партийная касса оскудеет?

Женя промолчал; это можно было истолковать как угодно. Я истолковал в выгодную для Жени сторону и смягчился.

Пойми, сказал я, любой разговор о наркотиках превращается в их пропаганду. Хотел бы я знать, какие наркобароны оплатили эти кошмарные телевизионные ролики, живописующие мученическую кончину неосторожных торчков. А учить жизни взрослого человека, тем более такого, как Карл, бестактно и глупо, особенно если ты его лучший друг. Это ведь его выбор, в конце концов, и разве он тебе предлагал?

Да? сказал Женя. Ну как знаешь.

Что-то странное было в его взгляде.

От разгоравшегося веселья я скрылся на кухне. И вот я сидел на кухне и думал об эликсире храбрости, и о том, что две дороги лучше, чем одна, и о том, что где-то на свете еще остались люди, которых при цитировании Некрасова не пробивает истерический смех, а под «баяном» они разумеют музыкальный инструмент. Мысли эти привели меня в состояние какой-то оторопи. Оторопело я взглянул на появившегося Кляузевица.

Что ж ты жадно глядишь на дорогу? спросил Кляузевиц. Что теперь будет? спросил я.

Ничего, сказал Кляузевиц. Выборы, потом отдыхать. Куда хочешь?

На Галапагосские острова, сказал я. Мы правда уедем?

Если только ты не чувствуешь в себе призвания к мученической кончине, сказал Кляузевиц. Нет, сказал я. Я чувствую призвание к кинематографу.

В жизни столько пакости, что в конце концов перестаешь ее замечать. Это так называемое состояние гармонии с окружающим. Человек, достигший подобного состояния, получает неисчислимые преимущества: он интересуется сменой погоды и пейзажей, а не сменой правительств и по дороге на расстрел способен радоваться необычной форме крыльев какой-то там мимо летящей бабочки. В зависимости от превратностей частной судьбы, кто-то порадуется бескорыстно, а кто-то — на обратном пути — пополнит этой бабочкой свою коллекцию; единственный реальный результат — это несчастливая перемена в судьбе бабочки во втором случае.

Жизнь в моем фильме продолжала разрушаться, да еще в каком темпе. Все, что вы имели счастье видеть в блокбастере-катастрофе — ужасы эпидемии, инопланетного нашествия, мутации пауков и компьютеров, — свалилось на героя всей своей совокупностью; он был поражен вирусом, расплющен танками, съеден пауками, превращен в разумное чешуекрылое, и у него не оставалось времени, сил и средств на то, чтобы вернуть мир в исходную, более счастливую позицию. Это был очень грустный фильм. В развороченном мире все, что было незыблемым, стало призрачно и шатко, а прежде шаткие фантомы укрепились и обнаглели; все было так непривычно, вязко, выдрано из сплетения обычных взаимосвязей… немудрено, что у героя моего фильма опускались руки, а зритель начинал подумывать: да таким ли уж героем был этот герой?

Все вранье обнажилось, вся дрянь всплыла на поверхность. Люди скользили по мне взглядами так, словно я был случайно отколовшимся куском экрана с самым скучным куском изображения. На экране, например, герой целился в главного злодея и наконец-то, после полуторачасовой прелюдии, готовился спустить курок, а я, значит, представлял собой фрагмент фона, на котором все это происходило: облачко, край бензоколонки, вытаращенные глаза статиста на самом дальнем плане. Неудивительно, что взгляды не задерживались.

Бодрым статистом бродил я по летней ночной жизни. Все, кто попадался мне на глаза, занимались своим делом: проститутки, бандиты, банкиры, творческие личности, скопище начиненных разнообразными болезнями неудачников, — и все они казались мне одержимыми, с таким энтузиазмом трудились и отдыхали. Энтузиазм проституток я еще как-то мог понять, хотя и не верил в его вынужденность, в этот литературный, стилизованный пафос отчаяния. Но остальные? Откуда бралась в них потребность так натужно, ожесточенно, напоказ ретиво метаться в ночи, нанося вред кошельку и желудку, вместо того чтобы сидеть дома и смотреть телевизор, получая все те же самые впечатления. Честный обыватель — бандит, банкир, — который от звонка до звонка горбится днем, почему-то пленен мечтой о необычной жизни клубов, и вот он наряжается, едет, надеется на какие-то встречи и знакомства, пьет и танцует и в лучшем случае знакомится с такими же, как он сам, скучающими и неуверенными. Худшие случаи, конечно, отличаются большим разнообразием.