Фигль-Мигль - Тартар, Лтд.

— Четверг.

— Я мальчик общительный, — сказал Кляузевиц. — Я разве помню, когда и с кем? У тебя хоть часы есть, какое-то разнообразие. А мне что? Волна, если она несет, то уж куда-нибудь под конец и вынесет. Как этто по-рюсски? А во-о-олны летят, суки-волны, как птицы, летят… И некуда нам… Не во что нам…

Застряв в этой неправильно им понятой песне, он замолчал и сделал попытку уцепить за зад — как упущенную мысль — какую-то мимоидущую девушку. Та отскочила, слабо пискнув. Я принес извинения ее горбатенькой спинке и, крепко взяв моего больного брата под руку, повел его на второй этаж. На лестнице он запыхался и привалился к перилам, отдыхая.

— Ха-ха.

— Что «ха-ха»?

— А ты взгляни.

Я посмотрел вниз.

— Явился, гнида, — продолжал Кляузевиц. — Как он не боится по улицам ходить, я не постигаю.

Эсцет шел через зал, сопровождаемый сворой научных сотрудников из многоразличных подведомственных ему учреждений. Его лицо, собранное в желтые старческие складки, уже почти не имело сходства с человеческим. Маленькие бесцветные глазки юрко бегали по сторонам. Порок проступал в этих чертах столь же отчетливо, как киноварь на пергаменте. И на мгновение я увидел его как воплощенное зло: этот полутруп, имя которого отворяло любые двери, сгноивший соперников в забвении, запустивший щупальца интриг в сердце Акадэма, отравивший самый воздух университетских кафедр и музеев, — и всё под личиной добра, и любви, и служения истине. Толпа расступалась перед ним с восторженным клекотом.

— А старик-то плох, — сказал я.

— Не беспокойся, он еще тебя переживет. Живее всех живых. Падаль!

— Не кричи так, — укорил я его.

— Мне что бояться? Я не в обойме. Я вообще не по этому делу.

Он, однако, приутих и поскучнел.

— Представь себе, ты живешь впустую. Тебе не пробиться, никто не поможет. Ты в неправильной стае. — Он неожиданно вздохнул. — Сходи ты к гаду на поклон, голова не отвалится.

«Сплюнь, да поцелуй злодею рученьку».

— Но пасаран, — сказал я. Но не очень уверенно. Какой уж тут, в самом деле, но пасаран, если даже Аристотель очевидно опасался этого негодяя и никогда не ходил его дорогами. Я подтолкнул Кляузевица. Кляузевиц пожал плечами, но послушно развернулся и занес ногу.

Собрание лучших умов города было приурочено, как выяснилось, к лекции заезжего доктора философии из Гейдельберга, под увлекательным названием «Оккультные науки на службе современности». Этой лекции, к сожалению, я не услышал, только-только успев свалить на свободный стул Кляузевица и увидеть появление докладчика: сухопарого тевтонского господина средних лет, в длинном темном пиджаке и черной фетровой шапочке. Виною тому было прелестное видение, насмешливо поманившее меня из-за закрывающейся двери. Я выскочил в коридор. Рядом с видением стоял Давыдофф, почему-то грустный.

Ну? спросил я. И что же случилось? Ничего особенного, сказал мальчик. Просто Карл проигрался, вот и горюет. Зачем-то сел с каталами играть. Да? сказал я. И кто же приложил руку, чтобы он, значит, подсел к каталам? Григорий улыбнулся. Наш новый юный друг, сказал Давыдофф, привнес в тусовку новые нравы. Каждый должен знать свою дозу сам, сказал юный друг. Это еще не все, сказал Давыдофф. Кроме своего, он проиграл и кое-что твое. Что-то из книжек, не в обиду будь сказано.

Я так и дрогнул. Убью гада, сказал я без выражения. Так жалко чужой писанины? удивился мальчик. Это все, что у меня есть, сказал я. Не сердись, только и сказал он, мимолетно, ласково, бесстрастно касаясь рукой моей щеки. Мутная бездна разверзлась у меня под ногами. Я еще цеплялся за какой-то сомнительный выступ, случайный чахлый кустик, притворившийся корнем камень. Я еще не падал, но сил не смотреть уже не было. Я не решился на ответный жест. Как тяжко быть живым, подумалось мне.

Собрание лучших умов города было приурочено, как выяснилось, к лекции заезжего доктора философии из Гейдельберга, под увлекательным названием «Оккультные науки на службе современности». Этой лекции, к сожалению, я не услышал, только-только успев свалить на свободный стул Кляузевица и увидеть появление докладчика: сухопарого тевтонского господина средних лет, в длинном темном пиджаке и черной фетровой шапочке. Виною тому было прелестное видение, насмешливо поманившее меня из-за закрывающейся двери. Я выскочил в коридор. Рядом с видением стоял Давыдофф, почему-то грустный.

Ну? спросил я. И что же случилось? Ничего особенного, сказал мальчик. Просто Карл проигрался, вот и горюет. Зачем-то сел с каталами играть. Да? сказал я. И кто же приложил руку, чтобы он, значит, подсел к каталам? Григорий улыбнулся. Наш новый юный друг, сказал Давыдофф, привнес в тусовку новые нравы. Каждый должен знать свою дозу сам, сказал юный друг. Это еще не все, сказал Давыдофф. Кроме своего, он проиграл и кое-что твое. Что-то из книжек, не в обиду будь сказано.

Я так и дрогнул. Убью гада, сказал я без выражения. Так жалко чужой писанины? удивился мальчик. Это все, что у меня есть, сказал я. Не сердись, только и сказал он, мимолетно, ласково, бесстрастно касаясь рукой моей щеки. Мутная бездна разверзлась у меня под ногами. Я еще цеплялся за какой-то сомнительный выступ, случайный чахлый кустик, притворившийся корнем камень. Я еще не падал, но сил не смотреть уже не было. Я не решился на ответный жест. Как тяжко быть живым, подумалось мне.

Давыдофф деликатно косился в сторону: обдумывал, наверное, как расскажет приятелям новости. Я знал, что в его тусовке музыкантов и живописцев, чьи подпорченные дарования так радуют наших простодушных буржуа, меня считали распущенным. Еще бы. Веселые распутники, они отказывались признавать, что человек, пренебрегая простым утолением голода, может хотеть и искать чувств и тогда его дороги пролегают через вонючие болота и топи. Грязь редко бывает самоцелью, но пристает в любом случае. Если каждый раз вместо прекрасного замка ты выходишь к убогой лачужке, это еще не значит, что прекрасных замков вовсе не существует. Может быть, самое подходящее место для замка — светлый луг, окаймленный полями, с какими-нибудь холмами и перелесками на заднем плане. Я был уверен, что отыщу свой замок на островке посреди зловонной лужи.

Через какое-то время мы все, уж не знаю каким образом, оказались внизу, в кафе. Там уже было не протолкнуться, и Кляузевиц, со злобной улыбкой всех простившего человека, повел нас к столику каких-то своих знакомых, приветливо махавших ему. Сброд, шваль, бормотал он на ходу. На чей счет я принужден пить в этой сраной жизни.

Нас тут же усадили, загремели бутылками. Молодой, но уже одутловатый парень ввернул, глядя на меня, неприличную шутку. Никто не расслышал, я не обиделся. Нетрезвая девица прильнула к Карлу, заморыш с грязными руками, но в дорогом пальто зажег ему сигарету. Да-да, он их презирал, а они его угощали. Эти роли, как кажется, были расписаны еще при сотворении мира. Чем злее обида, тем жирнее телец.