Леонид Огневский - На другой день

— Как это ожидаете и не подписываете? — Павел Иванович отложил в сторону ее заявление. — Денежные документы не будете подписывать? Не пойдете в банк, если позарез нужны деньги, а ваше присутствие в банке необходимо?

— Да, не подписываю и за деньгами не иду!

— Вы, Людмила Ивановна, отдаете отчет, что сейчас говорите?

— Полностью! Потому что… потому что, как ко мне, так и я. Раз все против меня, и я против — назло.

— Да не все же в коллективе против вас, есть и такие, которые — за.

Но она подтвердила, что работать в бухгалтерии не будет, никто ее не заставит, она за себя постоит, и Павел Иванович поднялся медленно за столом, глуховато сказал:

— За самовольство объявляю вам выговор. Устный. Будете стоять на своем — получите в письменной форме, сможете прочитать на доске объявлений и приказов. А теперь идите, выполняйте свои обязанности. Бумажку эту… — он кивнул на ее заявление… — оставьте, все-таки документ.

Людмила тоже встала. Она не ожидала ничего подобного. Она всегда видела в этом человеке одну прощающую доброту и вдруг… Дрожащие руки ее потянулись к усыпанному ровными строчками листу заявления, но не взяли его. Может, он и сегодня ничего такого не говорил: на лице ни зла, ни угрозы, глаза смотрят доверчиво. А необычная глухота в голосе? Говорил! Она резко повернулась и пошла к двери, но пошла неровным шагом, пошатываясь.

Дружинин тотчас позвонил в городскую прокуратуру Тамаре, спросил, не пришел ли ответ из Москвы. Нет, не получен еще.

А через неделю, как раз в день возвращения из командировки Подольского, Тамара сама приехала к Дружинину и показала то, что они оба ждали. И хотя ответ был короткий, сообщалось лишь то, что Подольский привлекался по делу такому-то, освобожден за недоказанностью преступления, Павел Иванович решил поговорить с секретарем партбюро.

— А не напортачим? — выслушав его, усомнился Антон Кучеренко. — Может, передадим дело в горком?

— Почему в горком? Обсудим у себя на бюро.

— Однако я согласую с Рупицким.

— Согласуй. Этого права тебя никто не лишает. Но ежели вы с Рупицким стали немножечко проницательней, я думаю, разберетесь: не-го-дяй! Чтобы быть негодяем, не обязательно срывать план или собственноручно убивать человека.

Мария Николаевна возвращалась из магазина домой. Не так уж долог был путь, немного стояла в очереди, а ноги от усталости подсекались, одолевала одышка. Пришлось сесть на скамейку в реденьком сквере против Дома техники, отдохнуть.

С раннего утра заненастило, и город выглядел неуютным. По улицам озоровал ветер, нещадно рвал с тополей пожелтевший лист, кидался прегорькой пылью; где-то бренчала и скрежетала ржавая жесть. Мария Николаевна оглядела одноэтажный каменный дом старой кладки, весь облупленный, вросший в землю, подслеповатый в сравнении с высоким, из бетона и стекла, Домом техники и увидела расползшуюся на уровне верхних наличников окон водосточную трубу — она-то, касаясь конец о конец, и издавала неприятные звуки.

На аспидно-темном фоне окошек старого дома пропархивали дождинки. Небо над крышей было низкое, белесое, снежное. Мария Николаевна зябко поежилась. Скоро зима. Стало грустно от одной этой мысли. Старушка попыталась встать со скамейки, — когда движешься, будто бы веселей — но сил не хватило. И подумала, что она стара и бессильна, а вот зачем зажилась на белом свете, для чего живет — неизвестно: жить бы вместо нее Вите, радоваться миру и своей молодости, так нет, не судьба. Вспомнила о погибшем сыне и ужаснулась: у нее теперь ни сына, ни дочери, ни сестер, ни братьев — одна-одинешенька. А раз стара, одинока, значит, никому не нужна, то, что сделано в жизни, всеми забыто, да и что особенное сделано! И другие, как могли, боролись за новую власть, и другие учат детей, сеют хлеб, строят машины.

— Мария Николаевна! — вдруг прозвучал незнакомый, но ласковый мужской голос. Послышалось? Раздумывая, не решалась поднять головы. — Мария Николаевна, это вы?

Она оглянулась и встала. По песчаной, обдутой крылышком ветра аллейке шел невысокий человек с юным на вид лицом, одетый в тужурку из коричневой кожи, на руках его были кожаные перчатки с крагами. Кто он такой?

— Вы меня не узнаете, Мария Николаевна? — спросил незнакомец, снимая перчатки и не решаясь подать руки. — Десятилетка имени Льва Толстого… классная комната окнами в сад… самая задняя парта, над партой — портрет Льва Николаевича…

Часто-часто мигая, старушка смотрела в розовое лицо говорившего и настойчиво вспоминала. Ведь так много прошло перед нею учеников, сколько было классных комнат и даже школ.

— Еще "не было" я писал почему-то вместе, и вы однажды сказали: "Чтобы больше этого не было". Я и запомнил, перестал ошибаться.

И как в доме делается светлей и светлей, когда один за другим открываются ставни, так прояснялось воспоминаниями прошлое старой учительницы.

— Еще сидел за мной ученик: он нарезал головок от спичек, насыпал их в щель парты и выстрелил на уроке гвоздем.

— Так это ты, Петя Соловьев?! — молодо воскликнула Мария Николаевна.

— Я самый, ваш ученик.

— Помню, помню. — Мария Николаевна доверительно дотронулась до его руки. — Вы были способным мальчиком со склонностью к технике и тихо сидели у меня на уроках.

— Не всегда тихо, — смущенно сказал Соловьев, почертив сапогом по утоптанному песку аллеи. — Ведь и стреляли мы тогда заодно с товарищем, только попало больше ему.

— Полно-полноте! Кто старое, плохое, вспомянет, тому глаз вон. На фронте, наверное, были и стреляли из пушки?

— Был, стрелял, правда, из автомата.

— Теперь опять на заводе?.. Батюшки, да я же слышала о вас, рассказывала Людмила, я только не поняла, о каком Соловьеве она говорит.

— Вам домой, Мария Николаевна? — Петя надел кожаные перчатки. — Я вас подвезу на машине.

— Не на собственной ли?

— На своей.

— Ну, прокати.

К старушке вернулась бодрость. Петя Соловьев! Она научила его читать и писать, он вырос и стал прославленным токарем. Он побывал на фронте, не раз, конечно, глядел смерти в глаза, но вынес все беды и страхи и с победой вернулся домой. Петя, бывший ее ученик!.. И Мария Николаевна пристыдила себя за уныние, которому предалась несколько минут назад, за жалобы на старость и одиночество — разбренчится старая жесть!

Соловьев довез ее до дому, в дом зайти отказался: спешит со сборами на охоту, утром едут вместе с Дружининым в тайгу.

— Ну, хоть ненадолго, на полчаса, попотчую чаем, большего-то угощения нет.

— Не побрит, Мария Николаевна, только со смены…

— Да у тебя и брить-то нечего, — махнула рукой старушка, — вон какой молодой!

Они прошли в дом. Но угостить чаем своего бывшего ученика Марии Николаевны не удалось, дома ее ждала неприятность: заболела Галочка, раньше времени вернулась из детского сада и теперь хныкала — болит голова. Петя съездил в аптеку за аспирином; девочку уложили в постель. После этого было уже не до чая, не до разговоров о прошлом — Соловьев попрощался и вышел.