Леонид Огневский - На другой день

Под вечер у Гали поднялся жар, все тело ее так и пылало: больше не радовали ее игрушки и куклы, почти безразлично отнеслась она к принесенным из магазина конфетам-подушечкам; при каждом вздохе из груди девочки вырывался хрип. Мария Николаевна напоила ее отваром сушеной малины, сделала холодный компресс; не отходила от кровати больной ни на шаг.

Людмила с работы пришла поздно, часов в одиннадцать. Увидела мокрую повязку на лбу дочери и все поняла. До утра они вместе с Марией Николаевной не сомкнули глаз. Чего только не передумала за ночь. Вдруг у Галочки опасная болезнь, например, воспаление легких? Вдруг заставят положить в больницу? Девочка всегда была возле матери или бабушки. Лучше бы не отдавать ее в детский сад, кто там будет следить за чужим ребенком, как за своим. Винила Людмила и себя: увлеклась работой, различными поручениями, ввязалась в перебранку с дирекцией и перестала следить за девочкой, довела, что та простудилась.

Ей хотелось, чтобы свекровь поругала ее. За что? За что угодно, хотя бы за позднее возвращение домой, за работу в неурочное время; собиралась уйти с завода, а сама сидит в заводской бухгалтерии и ночами. Или за эти статьи и доклады на экономические темы, за беготню по участку и теперь, когда нет никаких выборов. Мария Николаевна даже не спросила, где невестка допоздна пробыла, и гуляй всю ночь, так не упрекнет, не скажет грубого слова. "Живи, пока молода, — усмехнется, — старость придет, насидишься дома". Уж такая она есть!

Мария Николаевна была незлой, непривередливой, трезво смотрела на жизнь. Ну, бывали и бывают минуты, как сегодня, упадка духа, так только минуты. А вот заболела Галочка, и прошла усталость, развеялись думы об одиночестве. И раньше, бывало, трудности и неприятности жизни только прибавляли старой сил и упорства. До войны, в легкие и спокойные годы она частенько болела. "Ну, — скажет, — закружилась голова, заныли в суставах ноги, одна отрада лежать". В войну лежать было некогда: много хлопот требовала маленькая Галя, часто и подолгу приходилось стоять в очередях за пайком. Даже гриппом ни разу не поболела!

Обгоняя друг дружку, хлопотали мать и бабушка около занемогшей Гали.

Утром температура у больной не снизилась, и Мария Николаевна сказала:

— Очевидно, воспаление легких, надо вызвать врача.

Людмила быстро накинула на себя пальто, повязалась пуховым платком. В это время послышался стук в тесовую дверь на крыльце. Женщины насторожились. Даже Галя недоуменно посмотрела в сторону окна: кто мог прийти так рано?

Вошедший, наверно, забыл поздороваться. Он снял шляпу и направился к вешалке. Сверкнула круглая лысинка на макушке его головы; под ватным пальто оказался белый халат. Кто мог вызвать врача?

— Которая тут больная? — спросил он, безошибочно шагая к детской кроватке. — Вот она какая больная. На что жалуетесь, стрекоза?

Минуту спустя, он прослушивал легкие Гали, с улыбкой повторял:

— Так, так, так. Хорошо борется с болезнью молодой организм. Отлично!

Оказался бронхит. Когда врач выписал рецепт и пошел одеваться, Людмила спросила его полушепотом, чтобы не тревожить дочь:

— Вы, очевидно, из городской скорой помощи? — Заводских врачей она знала, там были только молодые и больше женщины. — Вам все время приходится путешествовать по городу?

— И в том и в другом случаях — да.

— А как вы, простите за любопытство, узнали о нашей больной?

Добрые голубые глаза врача сузились до предела, сквозь щелки между веками блеснули полоски зрачков.

— Медик чувствует, дорогая, где пытается набедокурить болезнь.

— Ну, спасибо за вашу проницательность, доктор.

— Не стоит благодарности, служба. В случае чего, прошу снова звонить, телефон 45–55, почти сплошные пятерки!

Людмила проводила его за калитку. Вернувшись в дом, спросила Марию Николаевну:

— Кто бы мог позвонить в скорую помощь? Ведь если с завода, так на заводе никто не знает о нашей больной.

— Разве Соловьев, — засуетившись, сказала свекровь, — он заезжал на своей машине под вечер, от магазина меня подвозил.

— Петя?.. Он был один?

— Один. Говорил, что собирается на охоту с Дружининым, обещал привезти Галочке козьи рога и впридачу самое козу… если подстрелит.

"Вместе с Дружининым… Вот он и вызвал врача. Петя Соловьев по молодости мог и не догадаться, Павел Иванович узнал о болезни Гали и позвонил; сам отец, он знает, что такое болезнь ребенка… И тогда заступился за нее с Галочкой, после пасквиля в многотиражке, и раньше всегда заступался и помогал"… Вспомнила и о выговоре: ударил сильнее всех, и не больно, нисколечко!.. Пожалуй, этим выговором он и разрушил так долго разделявшую их стену отчуждения.

Через два дня Галя начала поправляться, на четвертый день встала с постели, а через недельку вновь отправилась в детский сад.

И снова пошло, как до этого: Людмила целыми днями, а иной раз и по вечерам, была на работе, Галочка веселилась в детском саду, Мария Николаевна хозяйничала по дому, бегала по очередям, иногда думала о своем одиночестве.

Перед седьмым ноября к Марии Николаевне нагрянули старые приятели: управляющий городской конторой госбанка Никифор Петрович Рупицкий и заведующий подсобным хозяйством Токмаков. Все трое были знакомы еще по дореволюционному времени, вместе участвовали в демонстрациях после свержения царя, вместе служили в партизанских отрядах и регулярных красных частях, когда шла война с Колчаком, — Мария Николаевна то санитаркой, то пропагандисткой, то писарем, Михал Михалыч, тогда еще Мишка Токмак, — рядовым, Рупицкий — командиром отряда, а позднее — роты и стрелкового батальона.

Молодое, буйное, дерзновенное у всех троих осталось давно позади; Мария Николаевна пятый год была на пенсии, Токмаков с Рупицким хотя и работали, но и у них дело клонилось к тому, а старая дружба продолжалась, и разок, два раза в году они собирались вместе, вспоминали минувшее.

Хозяйка дома угощала гостей чаем с клубничным вареньем и подшучивала над Токмаковым — он пил чай, развалившись на стуле и тяжело отдуваясь.

— Ну и развезло тебя, Михалыч, — говорила она, — что вдоль, то поперек, голова так и вросла в плечи.

— Есть такой грех, милая, есть! — гоготал Токмаков. — Съездил однажды на южный курорт, сбросил килограммов десяток, теперь опять подбираюсь к старому весу. Разве волен человек не толстеть? Не волен… Людмилушка-то где у вас, на работе?

— На работе… Небось, буржуев когда-то называл — толстопузые, сам в толстопузого превратился. И с чего тебя распирает, с капусты, что ли, и огурцов?

— Бюрократизм его распирает, — хрипловато пробасил Рупицкий. Это был высокого роста, сухощавый, с жилистыми руками старик. — Бюрократизм и самодовольство.