Леонид Огневский - На другой день

— Хорошо, — сказала Людмила. — Очень!

— Нового тюля на занавески никак не куплю. Мануфактуры всякой по магазинам, хоть завались: и ситца, и сатина, и шелка, а этого… — расторопная хозяйка быстро пробежала к окну и поворошила белый, но кое-где расползшийся тюль… — этого нигде нет. Нормальной ткани полно, а реденькой, на которую и ниток-то надо всемеро меньше, не найдешь, не купишь ни за какие деньги. Ну что думает голова того министра, чьи мануфактурные фабрики? — Полина сбила на затылок цветастый платок и залилась смехом.

Людмиле всегда нравилась в Полине вот эта естественность всего, что та говорила или делала, ее доброта и сердечность, радостное ощущение жизни. Теперь Полина была рада вдвойне: больше она не одна с ребятишками, у нее есть Вася. И даже не в метр ростом! К приходу его, — Людмила это заметила, как только вошла, — были приготовлены и комнатные туфли, стоявшие возле двери, и хорошо разглаженная рубашка, висевшая на спинке стула, и еда там, на кухонной плите, прикрытая белой салфеткой.

— Ох, да что же я не угощаю тебя, — спохватилась Полина. — Сейчас будем пить чай, вот-вот прибегут из садика ребятишки, вернется с завода Вася…

Сославшись, что спешит домой, некогда, Людмила отказалась от угощения. Поглядела опять на рядочком стоявшие туфли, на разглаженную рубашку и подумала: "Зачем мешать счастью двоих?" И еще подумала с грустью, что у нее-то самой этого счастья нет, она придет домой и не будет закрывать для кого-то салфеткой обед, что-то разглаживать, кроме дочериного и своего, кого-то ждать: вот вернется с работы…

— Ну, хоть стаканчик, — упрашивала Полина.

— Нет, Поленька, нет. В другой раз. Вы ко мне приходите в воскресенье с Васей.

Обычно встречи с Полиной настраивали Людмилу на веселое, радостное. И теперь было так. Но теперь к хорошему чувству примешивалось вот это досадное: все, в том числе приятельница, устраивают свою жизнь, она, Людмила, одна.

Радость пришла к Людмиле во сне. Снилось, будто бродила по забрызганной солнцем роще, осторожно ступала на хрупкий валежник, а на сердце было до безумия радостно.

Эта радость не покинула Людмилу и утром, когда она открыла глаза. В спальне было чисто, бело, на улице — солнечно; с улицы доносились звонкие голоса ребятишек, в поредевшей листве тополей и ранеток наперебой чирикали воробьи.

Людмила скинула с себя одеяло и пробежала к окну, разняла занавески. Ну да, как весной или летом: тишь, сушь, теплынь. Казалось, и не было затяжных дождей и начавшейся было слякоти — солнце ласково, безоблачное небо сине.

Потом Людмила долго плескалась под умывальни ком, вся в мыльной пене, хлопьями падавшей в эмалированный таз. С шеи, по желобку голой спины, по белым камушкам позвонков до пояса протек ручеек. Людмила поежилась, задрожала. Но уже по всему телу распространялся освежающий холодок, и от одного этого казалась ощутимее радость.

На кухонной плите трещало по сковородкам постное масло — Мария Николаевна пекла в честь выходного дня блины. Муки не было, она размочила лапшу — вот и тесто.

— Пробуй-ка, — предложила она подошедшей невестке. — Со сковородки горячие, с тарелки похолодней…

Но и с тарелки блин оказался горячий. Людмила держала его на кончиках пальцев и осторожно обкусывала края.

— И когда ты, мама, научилась кулинарному мастерству и всем этим фокусам?

— Здравствуйте! Будто мало прожила на белом свете, будто тем и занималась всегда, что проверяла ваши тетрадки. — Мария Николаевна застлала чистой скатертью стол. — Одевайся поскорей и садись. Галочка, прибирай игрушки и тоже к столу.

— Покушаем, Галя, и пойдем гулять в парк, — сказала Людмила.

Мысль о парке у нее возникла только сейчас, очевидно, навеянная воспоминаниями сна. И летом-то не бывала в парке, а сейчас, осенью, захотелось сходить.

Прыгающую от радости Галю одели в пальтецо на легкой подкладке, уже коротенькое для нее, по приличное, неизношенное, в волосы внучке Мария Николаевна вплела алую ленту. Сама Людмила даже в тяжелые годы войны, в дни и месяцы траура по Виктору не забывала следить за собой. Те немногие вещи, которые удалось сохранить, она умела разгладить, вычистить, сделать, как новые, и всегда выглядела нарядной.

— Пока тепло, надела бы платье цветочками, — посоветовала она невестке. — Или новое, васильковое.

— А по сезону ли? Может, очень кричащие?

— Страх-то какой! Пока молода, кричи. А сезон… Как раз под стать осени, вон сколько солнца и пестроты в природе. — В доказательство старушка показала на окно, на склоненные к раме ветки акации и ранетки с листками и зелеными еще, и лиловыми, и золотистожелтыми, и желтыми с краснотой. Между деревьями виднелось утреннее свежее небо. — Ни одного облачка, сплошная голубизна!

Вскоре Галочка щебетала возле нарядной матери. Мария Николаевна оправила складки на платье невестки, оглядела обеих со стороны.

— Ну, счастливенько.

Осень!.. Людмила любила сибирскою осень, сухую и длинную, в позолоте доброго солнца и в разноцветном убранстве деревьев. Следом за Галочкой влетела она в открытые настежь ворота Парка культуры. И парк этот Людмила любила. С детства. Как в тайге, здесь вперемежку росли кривые березы, чопорные в темной зелени елки и медностволые сосны, гордо вскинувшие шапки вершин. Это и в самом деле был кусочек тайги, оставленный строителями заводов и города. Только павильоны в гирляндах флажков, скульптуры, дорожки, присыпанные желтым песком, и делали его похожим на обычный городской парк.

Непроглядный в летнее время, теперь парк был редок и как бы пуст. Ветер шумел в сосновых вершинах, спускался ниже и зыбал сучья берез, полуголых — чуть где листочек, — сорвавшись на землю, катил по аллеям нападавший раньше и успевший потемнеть и высохнуть лист.

Людмила прошлась по дорожке и почувствовала — хмелеет. Вот так же было после первой встречи с Виктором, до войны. Тогда, ранней весной, забежала сюда, чтобы подумать, что между ними произошло, но голова от чудодейственной свежести закружилась, и она не смогла разобраться в собственных чувствах. Что же занесло ее в аллеи осеннего парка теперь?

У павильона из тонкого теса со стеклянным куполом и широкими окнами толпился народ. Пиджаки и ватники, военные гимнастерки, плащи… В отдельном кружке, рядом с Абросимовым и Горкиным стоял Павел Иванович. На нем, как и накануне, был темно-синий костюм, в гражданском он совсем другой, моложе и веселее. Вот он взял из рук Горкина какой-то чертеж и развернул его. И Людмила догадалась, припомнила: сегодня же городская конференция рационализаторов и изобретателей; накануне, после планерки — планерку почему-то проводил не Подольский, а Дружинин — Павел Иванович приглашал на конференцию всех, и вот заводские собираются.