Леонид Огневский - На другой день

— Фая! — воскликнул он. Хотел обнять жену и поцеловать, Фаина Марковна отшатнулась.

— Как можно, Миша, кругом люди…

— Какое нам до них дело! Да и народ здесь, как народ, за исключением одного неприятного человека, Изюмова, — встретил вчера.

— …что могут подумать… — Она засмеялась. Упоминание об Изюмове, когда-то приезжавшем в Красногорск, видимо, не коснулось ее сознания. — Ты, право, стал прежним Мишуткой, девятнадцатилетним.

— Да, да!

— Помнишь, таким же шумным и беспокойным ты приходил к нам в садик на красногорской окраине? Весна. Все залито голубым светом лупы…

— Все залито голубым светом луны, а цветущие яблони, когда смотришь на них снизу вверх, кажутся снежными облаками. И такая свежесть вокруг, что хмелеешь без вина, от одного весеннего воздуха! — Абросимов вынул из кармана платок и разостлал его на скамейке под ветвями сирени, усадил жену и сел рядом сам. — Я все прекрасно, Фаечка, помню. Помню, ты наклонила ветку и поднесла к моему лицу. Чудесный был запах! Вернее, запаха сибирской яблони могло и не быть, его создавало наше воображение. Любовь тем и хороша, что она все в мире делает цветущим и ароматным, простой белый луч солнца она, как призма, разлагает на семь радужных цветов спектра.

— Ты сегодня, Миша, выражаешься, как поэт, — опять тихо засмеялась Фаина Марковна.

— Да, да, поэт, лирик! Почему бы и нет? Чтобы стать приличным директором, мало одного умения руководить, и уж, конечно, недостаточно, как показал опыт Подольского, умения до поры до времени маневрировать. Нужна еще поэтическая взволнованность, доброта к людям, любовь. — Он бережно взял руку жены и погладил мягкую, пухлую кисть в том месте, где выделялась кольцеобразная складочка. Будь светлей, он увидел бы на этой руке, теперь загорелой, золотистый пушок: он знал все ее тело, каждое пятнышко, и все это любил, сегодня — в особенности. — Насколько лучше была бы жизнь, Фая, если бы каждый в нашем обществе нашел свою любовь.

— Так никто же не враг себе, все ищут.

— Как ищут! Сначала ищут, потом переискивают, вместо того, чтобы искать и искать, прежде чем сказать себе: "Нашел!"

— Человеку вдруг показалось, что он нашел, вот он и говорит архимедово "эврика". Потом разберется — ошибка.

— Безнравственных, безалаберных людей, Фаечка, много. Тут и нужда, и горе причиной, и безотцовщина наша. Ну и литература, которую мы с детства читаем, больше описывает семейные нелады, неурядицы, дрязги. Ты подумай, все романы и повести только о том и твердят: разлад, разрыв и разлом и лишь первые лучики восходящего солнца-счастья.

Фаина Марковна прислонилась головой к теплому плечу мужа.

— Не будем, Миша, заходить в дебри лесов, откуда нелегко выйти. Лучше посидим на той солнечной полянке нашего счастья. — Она была счастлива. Они были счастливы все эти годы, завтракая, обедая и ужиная за одним столом, дыша одним воздухом квартиры, одинаково думая о своем Феде — он должен хорошо, только на "хорошо" и "отлично" учиться, — вместе огорчаясь неудачам и радуясь успехам Абросимова на заводе и Фаины Марковны — по дому и по школе, где она выполняла самые невероятные поручения. Но чувства их с годами делались умиротворенней, страсти проявлялась менее бурно, ее как бы нивелировала постоянная близость. Теперь, на курорте, вдали от дома, разделенные парком — он жил в мужском корпусе, она в женском, — они вдруг почувствовали прежнюю, юношескую, неудержимую силу влечения. Утрами Михаил Иннокентьевич нарочно пораньше бежал в столовую, чтобы застать там Фаю и перекинуться парой слов; после обеда Фаина Марковна оставляла на попечение новых знакомых Людмилу и Клаву Горкину и спешила к своему Мише, куда-нибудь в парк, где у них была условлена встреча; вечером оба торопились на свидание к морю — так они и называли эти встречи на морском берегу — свидания…

За отвесной стеной кипарисов гулко ударил колокол, извещая курортников, что часы вечерней прогулки истекли, пора спать. Фаина Марковна встала. Встал и Михаил Иннокентьевич, поднял со скамьи платок.

— Возьмешь там, Миша, чистый, — сказала она, — в чемодане под рубашками. — Она заторопилась.

— Минуточку, Фая.

— Отбой же, отбои.

— Ладно, я тебя провожу.

— Потом побежишь бегом?

— Не беспокойся, сумею. Я же участвовал в беге на стометровку — и можешь поздравить — получил приз, отмечен в стенной газете. Кстати, ты написала домой?

— Феде? Только половину письма. — Фаина Марковна отыскала в сумочке вчетверо сложенный листок и передала мужу. — Вот, напишешь остальное.

— Обязательно. Сегодня же!

— Да сегодня уже поздно, — засмеялась она, порываясь к мелькавшим за деревьями огням женского корпуса. — Иди, Миша, к себе.

— Иду, иду, — быстро отозвался он, продолжая идти рядом. — Спокойной ночи, передавай приветы Людмиле и Клаве, я их не вижу второй или третий день. Как им отдыхается, сибирячкам, на солнечном юге?

— Отдыхают…

— Я что-то замечаю, уединяется Клавочка. Уж не влюбил ли ее в себя этот инженер-уралец, наш, оказывается, поставщик станков?

До второго звонка оставалось с минуту, и за эту минуту Фаина Марковна успела рассказать мужу о Клаве… Уединяться она не уединяется, но все время рядком со своим Димой. Посвежела, повеселела, перестала рядиться в одно серенькое платье. Даже веснушек, кажется, поубавилось на лице. Тут бы Людмиле подвернуться дружку, а то — Клаве Горкиной…

— Ну что ж, — пожал плечами Михаил Иннокентьевич, — в этом есть своя логика. Ты же, Фаечка, знаешь, как они с Горкиным живут, не жизнь, а мука, не семья, а какая-то артель по совместному добыванию и приготовлению пищи и вынянчиванию детей. Мне даже иногда лезут на память слова Энгельса, когда вижу эту далеко не счастливую пару: если — нравственен брак, заключенный по любви, то и остается нравственным только такой, в котором любовь продолжает существовать.

— Ты сегодня наговоришь!..

— Не я, Фридрих Энгельс.

Послышался опять бой колокола, удар, второй, и Фаина Марковна встрепенулась:

— Ох, Миша, опоздаем! — Абросимов едва успел чмокнуть ее в щеку, она побежала к белой мраморной лестнице подъезда.

Бегом кинулся к своему корпусу и Михаил Иннокентьевич.

В палате с большими распахнутыми окнами он устроился с электрическим фонариком возле тумбочки и, никому не мешая, дописал письмо сыну. Посидел, подумал и принялся писать на завод, Павлу Ивановичу, своему заместителю. Хотел набросать несколько строк начальнику первого механического Горкину, чтобы тот сделал новый заказ на керамические резцы, по вспомнил рассказ жены о Клаве и отложил листок с проставленной датой. Что делается с этой обычно тихой и молчаливой женщиной вдали от семьи? И хоть Клава не имела никакого отношения к резцам, Михаил Иннокентьевич не стал писать третьего письма, лишь сделал небольшую приписку в послании к Дружинину — договорятся.