Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

А к чему она была привычна, так это к электричеству в хате. Что такое хата при каганце, она узнала, когда к ним в село нагрянули немцы.

Та проклятая война забрала и татка, и братуху, и сестра уехала по мобилизации, и остались они один с мамой, а тут и фрицы пожаловали, и электричество в селе враз погасло. А шло то электричество от знаменитой ГЭС, что стояла от их села на сто километров выше по реке.

Страшный это был август. Потом-то пообвыклись, пообжились, пообтерпелись, а в тот август было так страшно, что ноги с отчаяния и ужаса подкашивались. Про то, что в село с часу на час придут немцы, Гапуся загадала по лампочке в хате. В последнее время она даже днем не давала маме свет выключать, ибо загадала, что как он погаснет, значит, наши оставляют ГЭС.

И однажды в полдень свет погас. Гапуся пощелкала выключателем туда-сюда, сбегала до соседей — свет нигде не горел. А на другой день и немцы пришли и начали отправлять в свою Германию сперва колхозное добро — овец, пшеницу, яблоки, — а потом по дворам начали шастать и тоже все позабирали.

На дворе у Синепупенков распоряжался полицай Федька Сковорода, которого на селе знали как облупленного поскольку он был из местных и с виду хлопец хоть куда, только с бельмом на глазу. Он тогда учился в районной школе механизаторов, а как пришли немцы, объявился в селе уже паном полицаем с плеткой в руке и с наганом в кобуре. Было тогда Федьке восемнадцать лет, и он решил жениться на Гапусе. Заявился к ним с бутылкой самогона и с пышным, в тарелку величиной, георгином" приколотым к лацкану пиджака, стукнул той самогонной бутылкой о стол, выложил из карманов две горсти конфет и, садясь в красный угол, сказал Гапусиной маме:

— Я до вас по наиважнейшему делу.

— Я вас слухаю, Федор Тимохвеевич, — сказала мама, стоя возле печки и сложив на груди руки.

— Сидайте, будь ласка, в ногах правды нема, — разрешил Федька.

Гапусина мама осталась, однако, стоять.

— Выпьемо, — сказал Федька.

— За шо? — спросила Гапусина мама.

— За то, шоб в этом доме было найкращее богатство и полное изобилие, какого никогда и ни у кого не было и не будет.

— Где ж его взять? — горестно спросила мама. — И того, шо была, позабирали. Вы ж сами, Федор Тимохвеевич, и позабирали.

— Ото я и говорю! — вскричал Федька. — Попали в самую точку. Я позабирал, я и возвертаю и еще кое-чего от себя добавлю. А теперь слухайте меня и не перебивайте: я пришел сватать вашу Гапусю.

— Та ще мала дитина, — сказала мама, побледнев.

— О-го-го! — вскричал Федька. — Уже не мала!

Гапуся слышала весь этот разговор, она была в соседней каморе и, выйдя оттуда, подбоченилась посреди горницы и воскликнула:

— Да где же это видано, где же такое было, чтоб комсомолка шла замуж за полицая?!

— Теперь нема комсомолу, — сказал Федька.

— Это у тебя, пьяницы беспробудного, нема, а у кого потрезвее…

— Шо, шо? — насторожился Федька.

— А вот и то! — истошно кричала уже пне себя Гапуся. — Пришел, расселся, жених шелудивый, самогоном провонялый. А ну, вон с хаты! Чтоб ноги твоей поганой тут больше не было!

— Но, но! — предостерегающе сказал Федька, затыкая кукурузным огрызком бутылку и засовывая ее в карман.

Он допил самогон, вытер рот ладонью, понюхал георгин и полез вон из-за стола.

— Не бывать тому, чтоб ты рассиживался тут в переднем углу! — вопила Гапуся. — Да ты знаешь, поганые твои очи, что в этом углу татко наш садился обедать?!

Федька, криво усмехаясь, прошел мимо нее, словно мимо неодушевленного предмета, будто тут ее и не было, будто никто и не орал тут на него, и, остановясь возле печки, где стояла Гапусина мама, сказал:

Все эти ужасные оскорбления я отвергаю как незаслуженные. Только вы, мамо, учтите и подумайте сами как следует, бо ваша дочка скоро, может, будет иметь бледный вид. Это я вас предупреждаю. Какой вид, я не скажу, это наша военная тайна, но вам надо подумать про мое предложение как следует быть. Вам, мамо, надо крепко решить, помирать ли с дочкой с голоду или жить в богатстве за таким зятем, как я.

— А ну, вон с хаты! — вскричала Гапуся и, круто, по-солдатски развернувшись на все сто восемьдесят градусов — ать-два-три! — пошла прямехонько на Сковороду.

На этом Федькино сватовство можно было бы считать законченным, если б не одно обстоятельство, на которое он тогда намекнул, сказав, что Гапуся якобы скоро может заиметь бледный вид, если и дальше станет так оглашенно орать и отказываться от его предложения. И вот накануне того страшного события он снова появился в хате Синепупенков. Только на этот раз он уже не забирался по-хозяйски в передний угол и не стукал самогонной бутылкой по столу с такой завидной ловкостью и искусством, что кукурузная затычка пулей стрельнула бы из нее в потолок. Он остановился на пороге, уперся плечом в дверной косяк, поиграл нагайкой и спросил:

— Ну так шо?

Синепупенки, мать и дочь, как раз сидели за столом вечеряли, ели затируху и молча уставились на него.

— Ну, так шо, спрашиваю я, подумали чи нет?

— Проходьте, Федор Тимохвеевич, — заискивающе сказала мама, вскочив и суетливо вытерев краем фартука лавку возле стола. — Проходьте, сидайте, будьте гостем. Федор Тимохвеевич.

— Мне рассиживаться некогда, гостювать тем более, благодарствуйте, мамо.

— Вот и катись, откуда пришел, — сказала Гапуся. — Сказано — нет. Нос сперва утри.

Федька Сковорода и на этот раз не обратил на Гапусин дерзкий выкрик никакого внимания, даже ухом не повел.

— Я больше навязываться вам не буду, — проговорил он, обращаясь исключительно к Гапусиной маме, — и сейчас ухожу. Но завтра утром, говорю только вам по секрету, как будущим родственникам, на селе, учтите, будет объявлена мобилизация на работу в Германию и позабирают всех сельских девчат. Ее тоже, — ткнул он нагайкой в сторону сидевшей за столом Гапуси.

— И меня? — вскричала Гапуся.

— И тебя. Но выйдешь за меня замуж, так и останешься на селе. Я отхлопочу.

— Да я лучше в реку из своего садочка брошусь! — запричитала Гапуся, поднимаясь за столом и подбочениваясь. — Да я лучше в ту Германию на каторгу поеду, чем за тебя, предателя народного, замуж идти! Чтоб каждый селянин пальцем в меня тыкал, вслед мне плевался и нехорошие слова произносил!

— Но, но! — предостерегающе, однако добродушно и насмешливо сказал Федька. — За такое может и не поздоровиться.

— Да уж вы ее не журите, Федор Тимохвеевич. Она ще мала дитина, — попросила мама и прикрикнула на дочь: — Цыть, Гапка! Знай, с кем говоришь!

— Вот так-то лучше, мамо, — поощрительно и самодовольно молвил Федька. — А то ж у человека нервы могут и не выдержать. Так вы, мамо, подумайте, быть может, вашей дочке лучше стать по фамилии Сковорода, Вам тоже, мамо, не грех стать моей тещей, поскольку вы были передовой колхозницей, выступали на собраниях как активистка советской власти, получали всяческие премии и на вас некоторые могут донести, случаем. Так что до вечера у вас еще времени полно и даже больше. — И с этими словами он покинул хату Синепуненков.