Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

Собственно, можно было бы и не чесать — придумать обстоятельства, при которых потерял оружие, не так уж трудно. Например, провалился в промоину при переходе речки и — утопил. И все. Все, коли бы… не длинный Валькин язык! Разве есть гарантия, что не трепанет? А какая-нибудь сволочь не поленится сбегать в тайгу, проверит — дорогу вон какую проторили нартой. Раз плюнуть найти место и карабин при желании. Желающих приобрести нарезной ствол найдется немало, а на оружии номер… И сразу пойдут разговоры, что Канюков на пару с браконьером Бурмакиным бьет лосей. Канюков с Бурмакиным! Да-а…

Он представил, как его будут упрекать: доверили, ручались, подрываешь авторитет, тень падает, с кем связался? И разве докажешь, что не связывался? И разве будут иметь значение доказательства? Значение будет иметь не факт, а последствия. Разговоры, болтовня.

— Валя! — крикнул Канюков. — Валя!

Нарта остановилась.

— Давай перекурим!

— Можно, — сказал Валька и, подавая папиросу, спросил заботливо: — Не замерз?

— Чуток.

— А мне жарко, хоть и мороз заворачивает.

Валька отдыхал, присев на передок нарты, и Канюков чувствовал щекой исходящее от его бедра тепло. За голенище Валькиного бродня, пахнущего дегтем, набились осколки чира. При свете месяца они вспыхивали голубыми искрами. Весь снег, где не лежали на нем серые призрачные тени, вспыхивал голубыми искрами — чир достаточно отвердел, нарта шла почти поверху, снежный коридор не мешал смотреть по сторонам. Остановились они перед крутым спуском в широкую, видимо болотистую, разложину. Высокоствольного леса внизу не было, тальник и молодой березник почти не давали тени. Оттого по всей ширине разложины голубой свет гулял вольно, снега казались чистыми и праздничными, как подсиненная скатерть.

— Красотища! — сказал Валька.

— Угу, — отозвался Канюков, попыхивая папиросой. Ему было не до красот природы.

В разложину спускались, чтобы не раскатывалась нарта, вдоль косогора. Валька шел сбоку, страховал от раскатов. Нарта сама бежала под уклон, не разбирая дороги, норовя вырвать лямку. Но вот спуск кончился, и Канюков, расслабив напряженные, изготовленные к падению мускулы, облегченно вздохнул: пронесло! Эх, кабы так же вот историю с карабином, убитым лосем и Валькой Бурмакиным пронесло! Черт, почему он сказал «пойдут за мясом»? Пойдут — это значит несколько человек. Во всяком случае, не один. Следовательно… Нет, не может быть!

Не может?

А почему не может?

Кто поручится, что Бурмакин не приведет завтра к убитому зверю людей и не скажет: вот карабин Канюкова, вот его мешок и вот убитый им лось. Убитый Яковом Канюковым, обязанным бороться с браконьерством!

Может сделать такое Бурмакин. Из принципа своего дурацкого сделает. Нечего даже сомневаться в этом.

— Дорога! — раздался ликующий Валькин крик.

Нарта, словно подстегнутая, рванулась вперед, с маху перевалила наметенную снегоочистительным клином бровку и остановилась, кренясь набок.

— В каком месте вышли? — спросил Канюков.

— У Косой плеши. За ручьем.

Упираясь руками в снег, Канюков передвинулся чуть вправо, позволяя отдохнуть намозоленным о нарту ребрам. Ручеек, по берегам которого располагались елани Косой плеши, пересекал трассу на шестом километре от поселка. Можно считать, что они дома. Имеет смысл развести костер и подождать утра. Утром машины пойдут, любой шофер увезет в поселок.

Но Валька небрежно махнул рукой, когда Канюков заикнулся об этом.

— А, еще ждать утра! Часа через полтора будем на месте. — Он выдернул ремешок, перехватывающий в лодыжке бродень. Продев в дыры на носках лыж, привязал лыжи к заднему копылу нарты. Топнул ногой, пробуя, как держится обувь без ремешка. Пошутил: — Конь, конечно, не кованый, зато конюшню зачуял! Пойдет без кнута! Рысью!

— Весел ты чего-то, — сказал Канюков.

— А мне чего плакать? — удивился Валька, впрягаясь в лямку. — Мне плакать нечего.

Канюков дернул бровью: тебе, конечно, незачем нынче плакать. Канюкову следует плакать, да? Это хочешь сказать? Что же, может, Канюкову всплакнуть придется… Эх, не то время…

— Не то время! — забывшись, сказал он вслух.

— Чего? — переспросил Валька.

— Время, говорю, не то… Поздно. Ночь. Да и воскресенье, в больнице только сестра дежурная, врача нету.

— Найдем! — сказал Валька. — По телефону разыщем.

— Ночь же!

— К утру дело! Мимо пожарки проходить будем и мимо милиции. Там же всегда дежурные сидят. Круглосуточно. И телефон.

— Точно, — сказал Канюков. Он сказал это своим мыслям — точно, что Валька намерен поднять шум! В милицию торопится, другой дороги не знает. Так что же придумать? Ну что?

Ничего не придумаешь.

Ни-че-го!

— Заезжай в милицию! Валяй! — бросил он, горько кривя рот.

— Ладно, — охотно кивнул Валька.

Нарта моталась по обледенелой дороге от обочины к обочине. Комочки смерзшегося снега испуганно брызгали из-под полозьев, иногда больно стегая Канюкова по лицу. Он не замечал их, как не замечал и ноющей боли в паху. Куда болезненнее было сознавать, что такие ничтожества, как Валька, могут безбоязненно распускать языки, посягая на авторитет человека, заслужившего право… Черт, он совсем позабыл, что не имеет теперь никаких прав. Да, не то время, не то!..

Машинально спасая лицо от брызг льда, он поднял голову и увидал впереди огни поселка. Двойную цепочку фонарей на главной улице, расточительно не погашенную на ночь, и освещенные окна зданий комбината. В окнах жилых домов свет не горел, но его и так хватало, чтобы небо над поселком было не черным, не темносиним даже, а белесым. Это белесое небо поддерживалось гигантским столбом тоже белесого дыма над вечно дымившей электростанцией. Тайга осталась позади. Позади оставалась дорога к поселку. Теперь поселок надвигался на Канюкова, как надвигается туча, от которой некуда, спрятаться.

Они двигались, провожаемые оголтелым брехом собак, преследуемые особенно нахальными, еще более сатаневшими при попытках Бурмакина отогнать их от нарты. И Канюков на время забыл обо всем, кроме собачьих зубов, лязгавших около его беспомощного тела. Наконец нарта остановилась.

— Брысь, я вас! — загремел Валька.

Собаки отпрянули, напуганные взмахом перехваченного за стволы ружья, а Бурмакин проворно взбежал на высокое крыльцо, очень знакомое Канюкову. Слышно было, как шоркнула по половицам облезшей клеенчатой обивкой входная дверь, донесся обрубленный затворенной дверью окрик:

— Эй, есть кто живой?

И все смолкло. Даже собаки успокоились и подходили по очереди, чтобы обнюхать неподвижного человека и равнодушно потрусить прочь.

Потом раздались приглушенные расстоянием голоса, снова хлопнула дверь, и обледенелые доски крыльца загремели под торопливыми шагами.