Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

Ольхин равнодушно прикуривал от уголька — с таким видом, будто его разговор не касается.

Подбросили топлива в костер. Помолчали — каждый думал о своем, по-своему, хотя и об одном и том же. Внезапно Заручьев встал.

— Ладно, кому ни идти, остальным здесь оставаться. Наверное, не на день и не на два, так снегом как бы у костра не замело. Есть предложение самолет поставить как следует, на брюхо, и перебазироваться в кабину. Все-таки крыша и четыре стены, да и печку придумать можно.

Лейтенант и Ольхин — будто впервые заметили — долго рассматривали самолет. Заручьев ждал.

— Кран надо, — то ли всерьез, то ли пошутить решил Ольхин.

— Кран не кран, а без пилы или топора, на худой конец, ничего не сделаешь. Сосну, в которую хвост уперся, перочинным ножом не срежешь. Да и вторая, сбоку, не многим тоньше.

— А может, все-таки обе сосны свалим? — спросил Иван Терентьевич. — Попробуем во всяком случае? Давайте-ка под ту и другую огня и дров.

— Верно ведь, черт возьми! — удивился лейтенант. — А мне и в голову не пришло.

— Опыт, друг! — сказал Иван Терентьевич. — Почему я и думаю, что за помощью идти следует мне. Тайга — она любит сноровку, без сноровки по ней недалеко уйдешь.

Лейтенант ничего не сказал — поднялся, выдернул из костра два горящих сучка, комельки которых еще не занялись, захватил сучками пылающую головню и понос к самолету.

— Подожди, начальник! — крикнул ему Ольхин. Он тоже прошел к самолету, оторвал висевший на двух заклепках лист обшивки, вернулся к костру. Нагреб на железо угольев и, как на подносе, отнес под ту же сосну, что и лейтенант. — Так-то, пожалуй, вернее, а? — спросил он.

Потом, когда комли обеих сосен — удерживающей на весу хвост самолета и той, которая заставила самолет лечь почти на бок, — облизывали язычки огня, Ольхин, протянув Ивану Терентьевичу пачку сигарет, поинтересовался:

— Похоже — приходилось иметь дело с тайгой?

— Приходилось всяко, — Заручьев взял сигарету, долго разминал ее, задумчиво глядя в пламя костра. — Не знаю, придется ли еще…

— Я думаю, должен все-таки прилететь самолет, найти нас! Ведь у техники такие возможности, ведь двадцатый век, не могут допустить, чтобы потерялись люди и машина, это невероятно! — почти выкрикнула Анастасия Яковлевна.

Иван Терентьевич поджег сухую веточку, прикурил от нее, затянулся. Сказал:

— Так оно все и есть. Просто никогда не мешает перестраховаться, понимаете?

— Но вы только что говорили… Я знаю, не хотите меня пугать, да? Скрываете…

— В мыслях не было, — сказал Иван Терентьевич. — А что говорили — чего под настроение не скажешь? И еще у нас, таежников, примета такая — говорить плохо, чтобы хорошо получилось. Так что не обращайте внимания.

Но Анастасия Яковлевна его не слушала.

— Я понимаю, что связываю вам руки… Поверьте мне, если бы я одна — я сама попросила бы меня оставить и идти всем. Но летчик — я ведь ничем не смогла бы ему помочь, даже принести воды или дров для костра…

Иван Терентьевич постарался переменить разговор.

— Вот что, мужики! Пока все вместе — давайте дров и дров: три огня кормить надо. Потом пилота придется перенести куда-нибудь, а то черт знает, как сосны падать задумают… Нет, это после, пока что еще даже кора не обгорела, — замахал он рукой, увидев, что Ольхин с лейтенантом направились к самолету.

Когда они, повернув, скрылись в лесу, Иван Терентьевич подошел к дереву, на котором висели его сетки, переложил какие-то свертки из одной в другую, что-то распихал по карманам. Захватив одну из сеток, деловым шагом приблизился к учительнице.

— Анастасия Яковлевна, я не знаю, сколько у вас продуктов, но сколько бы их ни было — советую экономить. Даже не советую, а требую — в ваших же интересах. Продукты у меня да у вас, а ртов пять. Собаку с довольствия придется исключить, нужда мышковать научит, не сдохнет. И неплохо бы отложить неприкосновенный запас, на самый крайний случай. Не возражаете?

— Нет, что вы, я понимаю…

— Тогда действуйте.

— Я не вижу… Может быть, вы сами?

— А вы просто переложите в баул что покалорийнее. Сало, масло.

— Хорошо, — сказала Анастасия Яковлевна.

Он подошел к пилоту, мимоходом поправил костры под деревьями, чтобы пламя охватывало их кольцом. Спросил:

— Друг, ты в состоянии разговаривать? Такое дело…

Пилот не позволил ему закончить:

— Я слышал. Надо идти… На восток, вернее всего… К реке. Притоков по этому берегу нет, просто идти к востоку…

Он умолк, а Иван Терентьевич стоял над ним и раздумывал.

— Вот что, — сказал он, трогая пилота за плечо. — Может, еще выдюжишь, всякое бывает. Надо тебе пожрать — не объешь, все равно надолго не растянуть, нечего.

Пилот чуть заметно покачал головой.

— Не надо. Я не смогу, видишь? — Он рукой показал на искалеченный, кровоточащий рот, помолчал. — Возьмите в хвосте шоколад и галет немного. Остатки бортзапаса. А мне сигарету бы.

— Можно, — сказал Заручьев. Но, шаря по карманам, не сразу вспомнил, что сигареты кончились, выбросил пачку. — Обожди только маленько, минут пяток.

Когда появились лейтенант и Ольхин, вместо одной сигареты всучивший Ивану Терентьевичу только-только начатую пачку "Махорочных", он сказал им про летчика:

— Железный мужик. Правильный.

Дрова таскали до потемок. Иван Терентьевич тоже помогал — управлялся кое-как одной рукой, собирая сучья. Да и болеть поврежденная рука вроде бы стала меньше. Потемки всех свели у костра, только пилоту устроили постель из хвои в некотором отдалении: он сказал, что в тепле ему будет хуже. От костра он отвернулся, и Заручьев, подавая ему — уже без просьбы — еще сигарету, заметил, что пилот из-под полуопущенных век смотрит туда, где, прикрытый ветками, лежит его напарник.

— Вот что, — заявил Иван Терентьевич, подойдя к костру и останавливаясь напротив лейтенанта. — Я уважаю закон и всякие там кодексы, но мертвых полагается хоронить. Завтра на две здоровых руки будет меньше, поэтому давайте копать могилу, хоть и темно.

Лейтенант, не вспоминая о следствии и экспертизе, готовно встал. Поднялся и Ольхин.

— А чем копать? — спросил он.

— Руками, сучьями, ведром, железным листом, на котором тащил уголья, — сказал Иван Терентьевич. — Покать, что идет к ручью, вся песчаная, грунт для такого дела удобный. Айда!

Туда, где Иван Терентьевич выбрал место для могилы, свет костра не доходил. Пришлось развести еще один костерок. В его скудном, зыблющемся свете и в его дыму три человека в пять рук молча принялись за работу. Место оказалось относительно свободным от корней деревьев. Толстых, с которыми нельзя было бы совладать без топора, не попадалось. Работали споро, стараясь не глядеть друг на друга, словно делая что-то зазорное, такое, чтобы поскорее закончить — и разойтись сразу же в темноте. Лейтенант первый разогнул спину, отбросил обломок пропеллера, которым пользовался вместо лопаты, сказал: