Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

— А что делать?

— Соображать маленько. Сначала мозгой шевелить, а после руками.

— Тяжелым бы чем если загрузить, — сказал Ольхин неуверенно.

— Чем?

— В том и дело, что нечем… Разве самим залезть, да банки с кино перетащить?

— И трехсот килограммов не наберешь.

— Камней бы… так их нет.

— Эх, топор, топор… — мечтательно повздыхал Иван Терентьевич, а с Ольхиным заговорил резко, собранно: — Способов два. Первый — опять-таки лесину свалить. Так, чтобы на хвост упала и придавила. Но без топора ее точно не уронить, пожалуй. Значит, отпадает, остается только одно: копать.

— Что? — не понял Ольхин. — Землянку?

Иван Терентьевич насмешливо хмыкнул и стал объяснять, как объясняют непонятливым ученикам — подробно и обстоятельно:

— Центр тяжести — он у него теперь в носу. Так? — Ответа он не стал ожидать. — А там, где он с землей соприкасаться кончает, где уже кверху брюхо пошло, там получается вроде как бы́ ось. Вроде подложки под вагу, а хвост вроде ее длинного конца, на который книзу жать надо. Так если в точке касательства подкопать, — а грунт здесь легкий, песок, — получится как? А так, что подложку ты как бы вперед продвинешь, хвост у тебя как бы тяже́ле станет…

— Иван Терентьевич, у вас не голова, а дом советов! — перебил его Ольхин. — Я вас понял. Бригада Ольхина выходит на земляные работы в полном составе, отказчиков нет, мостырщиков нет и не будет, туфтовых процентов тоже. Разрешите бригаде получать инструмент?

— Валяй, — устало отмахнулся Иван Терентьевич. — Изобретай, какой хочешь, инструмент — и действуй. Только сначала подпорки под самый хвост поставь, их потом выбить ничего не стоит.

— Обойдемся, — сказал Ольхин. — Пока подходящие палки найдешь, пока подгонишь…

Иван Терентьевич погрозил пальцем:

— Не "обойдемся", а техника безопасности! Без нее в два счета придавят, пикнуть не успеешь, а вытащить тебя из-под него, — Заручьев постучал костяшками пальцев по обшивке фюзеляжа, — при наших технических возможностях — невозможно.

Ольхин, сдвинув на затылок кепку, как бы прикиды́вал на глазок вес самолета. Скорчил гримасу:

— Да-а, плечиком не отодвинешь… В общем, пока начинаю изобретать инструмент, а после наймусь подпорками. Лады?

Иван Терентьевич кивнул поощрительно и отправился к костру, уже на ходу, через плечо крикнув:

— Чай закипит — я тебе свистну.

— Нам не до хорошего, — отозвался Ольхин, — черного бы да черствого побольше. Или собачинки заварить…

Он, щурясь, покосился на Ивана Терентьевича, тот нахмурился:

— Но, ты! Смотри у меня!

У костра, услыхав шаги, подняла голову учительница. Подождав, когда подойдут ближе, спросила робко:

— Ну как?

Заручьев невольно поискал около нее собаку — той не было, шастала по тайге. Глянул на пилота, скорее всего притворяющегося спящим. И на тайгу, поднимавшуюся вокруг, обложившую этих неспособных сопротивляться людей со всех сторон, как волки — беспомощного на скользком льду — лося.

— К вечеру сдадим в эксплуатацию новый жилмассив, сейчас идет ликвидация мелких технических недоделок. Так что готовьтесь к новоселью! сказал он бодрым голосом.

Она благодарно встрепенулась, что-то похожее на улыбку изменило на мгновение строгую линию рта. И, протянув руку, словно хотела задержать его, уходящего, за полу плаща, сказала просительно:

— Иван Терентьевич! Вы бы… повлияли на летчика! Я пыталась его уговорить съесть что-нибудь, пока вы были у самолета, объясняла, что так же нельзя, а он даже разговаривать не стал…

— Разговаривать он не может, — объяснил Иван Терентьевич. — У него почти до уха разорвана щека. И наверное, выбиты зубы…

— Но он сказал: нет! — вздохнула учительница.

— Гмм… — Заручьев раздумывал: идти к пилоту и по-бабьи уговаривать его… изменить по-настоящему мужское, мужественное решение? Изменить, твердости, которая даже у него, Ивана Заручьева, вызывает зависть?

— Поймите, — горячо заговорила Анастасия Яковлевна, — эта его бесчеловечная человечность! Ему кажется, что он поступает так ради нас, уверен в этом, но ведь так поступают звери…

"Почему?" — чуть было не спросил, чувствуя раздражение и обиду за летчика, Иван Терентьевич, но учительница, словно угадав этот не прозвучавший вслух вопрос, продолжала:

— Да, звери! Больные и увечные заползают куда-нибудь, уйдя из стаи, и умирают. Но, Иван Терентьевич, объясните ему, что мы люди, отчего он не хочет вспомнить об этом? Что нам с вами кусок не идет в горло, когда рядом человек мучается от голода, чтобы не мучились мы…

— Гмм… — еще раз пробурчал Иван Терентьевич, колеблясь. Его поражала твердость духа летчика, но ему кусок шел в горло, и сам он, пожалуй, тоже заполз бы в какую-нибудь щель, с глаз долой, если бы решил, что бесполезно пытаться выкарабкаться. И не считал бы, что это бесчеловечно, что он — зверь, он бы гордился собой: у тайги свои законы! Конечно, не дамские… но как сказать ей об этом?

— Видите ли… — начал он.

Анастасия Яковлевна перебила:

— Вы думаете, что он и вас не послушает — если вы потребуете у него по-мужски?

Это было нелепо — по-мужски требовать стать бабой. Но Иван Терентьевич пообещал:

— Попробую…

К костру подошел Ольхин — прикурить от уголька, но, прикурив, уселся на корточки и, растопырив пальцы, протянул руки над огнем.

— Изобрел совковую лопату, — сказал он, как бы оправдывая свое появление здесь. — Из листа обшивки плюс лесоматериалы. Техника на грани фантастики. Остается изобрести кирку или фомич, по-научному лом.

Иван Терентьевич усмехнулся: этот не терял если не твердости, то хотя бы легкости духа. В конце концов тоже годилось.

— Премию за рационализацию получишь в конце месяца. Пока что придется обойтись чаем.

— Чай не водка, много не выпьешь, — сказал Ольхин. — Но если дадут чего-нибудь к чаю, чтобы пожевать…

— А как же летчик? — напомнила Анастасия Яковлевна.

Иван Терентьевич молча встал и, обойдя костер, прикоснулся пальцами к накрывавшему пилота полушубку.

— Есть разговор, — сказал он.

Пилот медленно повернул голову — чуть-чуть, открыл глаза. Иван Терентьевич, собираясь с мыслями, — черт, что он ему скажет? — разминал в пальцах внеочередную сигарету.

Но заговорил первым, как всегда стараясь не разжимать губ, пилот:

— Ерунда. Смотрите на вещи прямо.

— Это так, — согласился Иван Терентьевич, — но у нас есть совесть…

— У меня тоже, — сказал пилот.

Иван Терентьевич устало вздохнул и, глянув на свою сигарету, спросил:

— Закурить дать?

Летчик, видимо, боролся с собой. На этот раз слабость переборола, он глазами показал: дать. Иван Терентьевич прикурил от спички и хотел вложить сигарету в рот летчику, но тот протянул руку. Жадно, блаженно затянулся. И, понимая, что сигарета — повод для продолжения разговора, своего рода подкуп, выжидательно посмотрел на Ивана Терентьевича. Но Заручьев заговорил о другом: