Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

Учительница подавленно молчала. Она продолжала вслушиваться во что-то, хотя тишину опять нарушали только ветер да потрескивание дров в печке. Она даже не вздрогнула, когда одно из поленьев треснуло особенно громко, почти как выстрел, и алый уголек, вылетев из огня, упал у ноги. Пилот молча смотрел в пламя, уронив между колен свои большие, но сейчас такие беспомощные руки, низко наклонив голову.

Иван Терентьевич закрыл дверь.

— Снег, — сказал он Анастасии Яковлевне.

Учительница кивнула и снова ушла в себя. Пилот подбрасывал в печку дрова, когда она внезапно спросила:

— Уже вечер, наверное?

— Нет, но к тому идет.

— А снег густой?

— Как вам сказать…

— Во всяком случае, достаточный, чтобы засыпать следы, да? Вы не боитесь, что этот парень может не найти дорогу к самолету? Если следы засыплет?

— Не думаю, — сказал пилот.

— Иван Терентьевич, — позвала слепая, — Иван Терентьевич, вас не беспокоит снег и что… Ольхин ушел в тайгу?

Заручьев подумал, заглянул в иллюминатор.

— Снег небольшой, однако, следов не завалит. Конечно, если он до потемок дотянет, в потемках что увидишь? А до потемок уже недолго.

— Может быть, вам пойти встретить его? Покричать?

— Не денется он никуда, — уверил Заручьев. Потом помолчал, покусывая нижнюю губу, и как бы подумал вслух: — Да-а, по глубокому снегу далеко не уйдешь, а ежели снегопад не кончится… Хм! Ладно, Анастасия Яковлевна, я пойду. — Он долго смотрел куда-то в сторону, в пустоту, потом повторил решительно: — Пойду!

Потом очень долго одевался, щелкая крышкой своего чемодана, шелестя бумагой.

— Анастасия Яковлевна, из энзе шаньгу придется взять, — говорят, идешь в тайгу на день, хлеба бери на неделю.

Он не то кашлянул, не то попытался хохотнуть.

— Конечно, — сказала женщина, — пожалуйста, вы еще спрашиваете…

Она даже пересела со своей койки на его, показывая, что доверяет ему, что он имеет полное право на бесконтрольность. Летчик отвернулся — не хотел соблазняться, завидовать.

— Вот, — Заручьев подал учительнице ее баул. — Распоряжайтесь, покуда меня не будет.

— Как будто вы на день или на два…

— Тайга, всякое может случиться. — Он выпрямился.

Уже застегивая плащ, сказал:

— Дров для печки я наготовил дня на три. — Не сгибаясь в пояснице, присел, достал из печки уголек, прикурил. И еще раз повторил: — Пойду!

Двое остались в самолете — молчать. Позже пилот, впуская Зорку, еще раз открыл дверь: снег, падавший раньше мелкими белыми звездочками, валил хлопьями. И вдруг кончился. Следы Ивана Терентьевича различались четко.

— Снег кончился, а следы видны прекрасно, — сообщил он Анастасии Яковлевне. — Так что можно не беспокоиться.

— Я не беспокоюсь, — сказала учительница. — Но когда представляешь человека одного в молчаливой и холодной тайге, хочется, чтобы кто-то был с ним рядом.

В самолете стало почти темно, хотя снаружи, на снегу, только сгущались по-настоящему сумерки. Красноватые отблески огня заплавали в стеклах иллюминаторов.

— Уже смерилось, — сказал, глядя на них, пилот. — И как-то уж очень скоро. В темноте Иван Терентьевич может и не встретить…

Он не сказал — кого, но это было без слов ясно.

Анастасия Яковлевна, копавшаяся у себя в изголовье, внезапно выпрямилась и стояла, уронив руки, а плотно сжатые губы ее нервно вздрагивали. Летчик наблюдал за ней встревоженным взглядом, недоумевая — что вдруг произошло?

— Что с вами? — спросил он.

— Иван Терентьевич не смог бы встретить его и днем, этого парня, — сказала учительница, не отвечая на вопрос. — Его бессмысленно встречать, он унес золото.

Пилот привстал — и увидел на разворошенных пихтовых ветках пилочки для ногтей, зеленую мыльницу и коричневую сумку-портфель. Пустую.

Заячьих следов в распадке не оказалось. Были — Иван Терентьевич научил Ольхина немножко разбираться в этом — беличьи, крестики рябчиков или куропаток, аккуратная строчка лисьих по берегу ручья. Где же искать заячьи? Может, здесь вообще зайцы не водятся? Ольхин, прищурив один глаз, посмотрел на свое отражение в омутке ручья, движением ноги столкнул туда оброненную дятлом расклеванную шишку. По воде кольцами побежала рябь, отражение задергалось, потеряло четкость.

Ольхин перепрыгнул через ручей и, сторонясь заснеженных веток, направился к березнику на другой стороне распадка.

Уже забираясь по косогору, поросшему, вперемежку с похожими на черные скелеты лиственницами, тонкоствольным березником, кое-где еще сохранившим несколько ржавых листочков, он наконец увидел заячий след. Ольхин решил пройти по следу, авось тот выведет к месту, где зайцы кормятся.

Вообще-то этот Иван Терентьевич мужик ловкий… Ольхин вдруг забыл об Иване Терентьевиче, и что у того наверняка кое-какая жратва карячится еще, и о заячьих следах. Перед ним, как солью, присыпанные снегом показывали черные бока обугленные сосновые кряжи, явные остатки костра, а к сосенке шатром были приставлены жерди. Кто-то не так давно — места отрубов еще не успели потемнеть — рубил здесь дрова и варил что-то в котелке, потому что над костром уцелел таган. Значит, здесь бывают люди? Значит, это не такая глушь, край света? Может быть, если подняться на высокую сопку и посмотреть — увидишь дым, деревню? Ведь этого никому не приходило в голову, разве фрайера что-нибудь соображают? Надо найти сопку, самую высокую сопку, — Ольхин закрутил головой, высматривая такую, достающую до неба. Но здесь до неба доставали даже низкорослые чахоточные березки, заслонявшие кругозор. Надо было выбраться из распадка на какую-нибудь ближнюю сопку, а оттуда уже высмотреть ту, самую высокую, с которой откроется даль, а вдали дым! И он почти бегом, путаясь в цепком березнике, уже не заслоняясь от хлещущих по лицу и обсыпающих снегом веток, заспешил вверх по косогору.

Но относительно крутой подъем почти сразу кончился, начался пологий тянигус, — Ольхин вспомнил это словечко Ивана Терентьевича. Березник уступил место густо заросшему подлеском сосновому бору. Ольхину нужен был горизонт, обзор, а взгляд всюду упирался или в стену деревьев, или в небо. Какого черта он полез по этому проклятому березняку? Следовало, как ходили с Иваном Терентьевичем, дойти до встречи распадков, где есть высокая сопка, — и не надо было бы терять время на попеки. Ладно, сейчас он вернется своим следом к ручью, там дорога знакомая, слава богу! Ольхин повернулся и, заботясь теперь только о том, чтобы не сбиться со следа, двинулся назад. Забыв о времени, о том, что в сутках только двадцать четыре часа и больше половины их — ночь. Вид старого кострища на обратном пути снова подстегнул его нетерпение, он зашагал быстрее. Ага, вот он, заячий след, а вон и спуск к ручью! Ольхин приостановился только для того, чтобы вытереть рукавом ватника заливающий глаза пот. И не думая больше о своих следах, благо дальше начиналась знакомая дорога, прямиком направился вдоль косогора.