Анатолий Клещенко - Это случилось в тайге [сборник повестей]

— Да, двое… Двое детей… — Теперь он не лежал — сидел на своем ворохе хвои.

— Как вам надо верить, что все будет хорошо!

Пилот не смог удержать горькой улыбки, от этого обезображенное лицо его стало еще непригляднее.

— А вы верите? Вы же… только делаете вид. И срываетесь. Да, да, вы проговаривались уже не раз! — сказал он.

— Я хочу верить, а вы должны, обязаны. Потому что вас ждут.

— Вас тоже ждут.

Она покачала головой — не отрицая, а печалясь, что знает больше его:

— Может быть. Но я уже не очень нужна сыну, а вы своим необходимы, И значит, должны держаться, И выдержать.

Плечи пилота вдруг опустились, обмякли. И стали вздрагивать. Отворачиваясь и пряча глаза под ладонью, будто учительница могла увидеть его слезы, он заговорил, шепелявя и заикаясь сильнее обычного:

— Но ведь это же, это… Вы, вы — мне говорите "держаться"! Вы! А я раскис, как худая баба.

— Но вы же смогли встать! — напомнила Анастасия Яковлевна. — Просто вам не собраться, потому что голодны, четвертый день ничего не ели…

— Не ел… — как эхо, повторил пилот.

— Вот, и, пожалуйста, не отказывайтесь, не валяйте дурака! — Анастасия Яковлевна покопалась в своем бауле, пошелестела бумагой и подала два сложенных один на другой бутерброда.

Пилот протянул руку — и отдернул. Провел языком по шелушащимся коричневым губам.

Женщина ждала.

— Берите же! Ну, если вы такой упрямый, это в моих интересах теперь, чтобы вы ели. В моих и в ваших…

Он тяжело вздохнул и взял бутерброды. Отвернулся и, просыпая крошки через разрыв в щеке, мыча от боли, стал есть. Почти не разжевывая, судорожными движениями горла проталкивая жесткие куски в пищевод.

Доев, голодными глазами посмотрел на сумку Анастасии Яковлевны. Она угадала его немую мольбу:

— Повремените. Сразу после голодовки нельзя есть много.

Он проглотил заполнившую рот слюну, приготовляясь терпеть. Понимал, что надо терпеть, но с трудом сдерживался, не кричал: дай, если все равно дашь, дай сейчас!

— Анастасия Яковлевна, а ведь вы поступаете вопреки своим же словам. Моя смерть помогла бы жить другим, вы же делитесь со мной… своей жизнью.

Она, почти не разжимая губ, голосом бесконечно утомленного человека спросила:

— Чего вы добиваетесь? Чтобы я рвала волосы и причитала? Неужели вы не понимаете, что если нас не спасут вовремя, если придется умирать, то лучше умирать… людьми?

Потом они, не следя за временем, сидели молча, думая каждый о своем. Подняв глаза на иллюминаторы, пилот обратил внимание, что мороз начинает разрисовывать стекла тонкими серебряными веточками. Он встал, проковылял к печке и, не сгибаясь в пояснице, присев на корточки, подбросил дров. Жара в печке почти не оставалось, дрова не желали загораться. Следовало нагнуться и, как это делается тысячи лет, раздуть огонь. Но пилот медлил, боясь разбудить боль. У него было такое чувство, будто боль затаилась, приготовилась прыгнуть и вцепиться в него, как только он нагнется, наклонит голову. Как прыгает рысь на склонившегося к водопою оленя. И пилот, еще не решаясь нагнуться, уже втягивал голову в плечи, как бы защищая ее от клыков боли, хотя обычно боль грызла поясницу и грудь. Наконец он отважился. Пытаясь облегчить пытку, сначала опустился на колени, начал сгибаться — и вдруг разом выпрямился опять: снаружи донеслись голоса, сдержанное — вполголоса — ругательство.

Пилот растерянно посмотрел на Анастасию Яковлевну и встретил ее ничего не выражающий взгляд.

— Кажется, кто-то идет? — спросил он неуверенно.

— Мне стыдно, — сказала Анастасия Яковлевна. — А вам?

Первым в самолет ввалился Ольхин, сбросил возле печки вязанку хвороста со спины, посмотрел на стоящего на коленях пилота.

— Богу молимся? Не поможет эта падлюка!

Его не удивило, и не обрадовало, что пилот встал, двигается.

— Дрова не разгораются, а я не могу согнуться, — пожаловался пилот.

— Ладно, я разожгу! — сказал Ольхин и, опустившись на четвереньки, смешно выпятив зад, принялся раздувать тлеющие сучья. Они почти сразу же взялись огнем, он поднялся. Отряхивая ладони, доложил появившемуся в дверях Ивану Терентьевичу: — Человек вкалывает на прямом производстве и еще дневалит по бараку! Заслуживает он поощрения или нет?!

Иван Терентьевич опустил рядом с ольхинской свою вязанку. Вытянув из-под нее связывавший хворост трос, аккуратно смотал в кольцо и спрятал в карман.

— Петли ходили ставить, — сказал он, ни к кому не обращаясь. И спросил у пилота: — Я гляжу, дело на поправку пошло? Оклемался маленько?

— Встал вот кое-как, — сказал пилот.

— Это хорошо, — мертвым голосом похвалил Иван Терентьевич, проходя к своей подстилке из веток, Снял плащ, расстелил и, усевшись на него, стал разуваться, сетуя: — Все одно как без ничего, ноги насквозь мокрые.

Босиком он вернулся к печке, пристроил над ней носки и ботинки, прикурил. Вздохнув, переступил с ноги на ногу и направился назад, к плащу.

— Так-то… — лёг, закрыл глаза.

Ольхин следил за ним алым и в то же время насмешливым взглядом, — по его мнению, Ивану Терентьевичу следовало потрясти свои сетки, выдать что-нибудь. Обманувшись, он сплюнул на горячую печку и, сидя против раскрытой дверцы ее, запел вполголоса, как бы про себя, но косясь на Ивана Терентьевича:

На песенку не отреагировали — Иван Терентьевич явно решил зажать харч. Ольхин вторично плюнул на зашипевшую печку и, шаря взглядом по самолету, увидел Зорку. Цокнув языком, позвал:

— Иди сюда, псина, потолкуем! Может, меня мышей научишь ловить, еще одна специальность будет!

— И много их у тебя, специальностей? — не выдержал Иван Терентьевич.

Ольхин самодовольно ухмыльнулся;

— Одна, но правильная.

— Какая же?

— Скокарь.

— Это по какой части?

— По квартирной. Бесплатная, чистка от лишнего барахла в отсутствие хозяев. Для этого фрайера и существуют.

— Неужели вам нравится себя оскорблять? — удивилась Анастасия Яковлевна.

— Почему "оскорблять"?

— Но ведь по вашим же словам… вы — вор!

— Обязательно, — подтвердил Ольхин и снова запел:

— И вы… вы, кажется, гордитесь этим? — совсем растерялась Анастасия Яковлевна.

— Точно, — согласился Ольхин.

— Какой ужас!

Ольхин, довольный, рассмеялся. А Иван Терентьевич, не открывая глаз, напомнил учительнице:

— Наш разговор не забыли по этому вопросу? — Он помолчал. — И ведь живут такие — чужими руками. Я бы их самосудом — под корень.

Ольхин снова вызывающе рассмеялся.

— Чего-о? А если пасть порвут или кишки выпустят?