Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Так это было или нет, но колхоз снабдил всех своих опытных охотников боеприпасами и сильными верблюдами для передвижения по степи. Порох и свинец были дефицитны, однако овцы ценились дороже — это было продовольствие для фронта, и поэтому в райцентре на боеприпасы не скупились.

Получил их и Атабек-ага, хотя он и не ездил к дальним чабанским становищам, опасаясь надолго оставлять Акгуль одну. Дел, однако, хватало и поблизости, так как хищники рыскали и вокруг Торанглы.

Как-то затемно вернулся домой. Приговаривая «чек, чек», уложил верблюда, снял с седла две заячьих тушки и волчью шкуру. Собака, сунувшаяся было навстречу, заскулила, поджала хвост, попятилась к стогу сена, — это была не боевая чабанская собака, просто дворняжка, и ее трясло от волчьего запаха.

Старик приладил шкуру на распялку, пристроенную на старой, треснувшей от мороза иве, прихватил заколеневшие, постукивающие, как чурбачки, заячьи тушки, пошел в дом. Поставил ружье подальше, чтобы не задеть ненароком.

— Подстерег сегодня серого бродягу, — похвалился он невестке, раздеваясь. — Два дня караулил, а он все вокруг меня петлял. До чего хитрой всякая живая тварь стала! И нахальства набралась больше, чем надо. В прежние годы вон где аул обходили, а нынче прут напрямик, что твои фашисты. Ну да ничего, мы им спуску не дадим, как-нибудь, слава аллаху, ружье в руках держать умеем.

Акгуль тем временем бросила в оджак еще две саксаулины попрямее, подвинула ближе к огню закипающую тун-чу [21] Тунча — жестяной или из латуни сосуд для кипячения чая. , насыпала, в чайник заварку, протерла полотенцем пиалу старика. Тот уселся поближе к теплу, грел сухие со вздувшимися синими венами ноги, покряхтывал от удовольствия.

— Ну и холодина нынче! Сколько лет прожил на свете, а такого мороза не видал. Климат, наверно, меняется. Старые люди говорили, что погода тоже по своему кругу идет: теплые зимы бывают, за ними — средние, потом — холодные, а там — все заново, только долог круг, сто лет ждать надо, а то и больше.

— Нам-то, дедушка, ничего, мы перетерпим, а вот Кериму каково, — посетовала Акгуль. — В России зимы не то что у нас, там, говорят, сплюнутая слюна льдинкой на землю падает.

— Ничего, дитя мое, российские морозы не один Керим терпит, от них врагам нашим еще больше достается. О наших же воинах правительство заботится. Да и весь народ теплые вещи им посылает. Мы шерсть овечью шлем, шкурки — это им и перчатки, и носки, и полушубки, и портянки шерстяные. Не волнуйся, дитя мое, тебе сейчас нельзя волноваться.

Сказав это, Атабек-ага немножко смутился, стал суетливо возиться с чайником, а Акгуль зарделась, — хорошо, что в оджаке ало полыхали дрова, румянца не заметно было. Атабек-ага, наливая в пиалу чай, думал, что в доме обязательно должна быть пожилая женщина, которая наставляет молодую, учит ее уму-разуму. Была бы жива старуха, сказала бы невестке все, что положено говорить в таком положении, да поторопилась старая вернуть аллаху взятое на подержание. Хорошо хоть, что изредка Энеджан дочку проведывает. Набат да Огульбиби забредают — они тоже женщины опытные, не одного мальца вскормили, знают, что к чему. Надо бы Кериму написать, какая радость ожидает его, да уж лучше погодить, пока родится ребенок. Вдруг да сын! Вот тогда настоящая радость для Керим-джана будет. Правда, есть такая песенка:

Песенка неплохая, а все же лучше, если сын.

Волновал этот вопрос и Акгуль. Прислушивалась она к себе, как «оно» там ворочается, внутри, соответствует лп приметам о сыне. Говорят, если тихонько лежит, значит, девочка, если брыкает ножонками — это непременно мальчик. Мать однажды гостила, сказала вдруг: «Быстро покажи мне руки!» Акгуль даже струхнула малость — чего это она? — норуки протянула. Мать засмеялась потихоньку, довольная: «Жди сына!» На расспросы дочери пояснила: «Вверх ладонями ты руки протянула — это к сыну. А если бы девочка — то ладони были бы вниз».

Напившись чаю, Атабек-ага попросил:

— Подвинь лампу поближе, дитя мое, посмотрим газеты. — И нацепил на нос старенькие, связанные ниткой очки. — М-да… бомбят наши немцев под Москвой… Может, и Керим среди сталинских соколов летает на бомбежку фашистов.

— Может, — согласилась Акгуль, помешивая в казанке аппетитно потрескивающую зайчатину. — Может, дедушка, да как узнать… «Полевая почта» — пишет. Почему так непонятно пишут? Кажется, легче на душе было бы, знай точно, где твой близкий воюет.

— А враг — это тебе шуточки? Плакат видела: «Болтун — находка для шпиона»? Нельзя, дочка, это называется военная тайна.

Старик последнее время постоянно интересовался всем, что относилось к фронту, читал газеты и постепенно овладевал расхожей терминологией.

Атабек-ага снял очки. Акгуль выложила поспевшую зайчатину в миску. Они поели. Потом молодая женщина вымыла посуду, убрала ее на полку и пошла в соседнюю комнату.

Там на специально сделанной Атабек-агой широкой плоской доске стояло скульптурное изображение Керима из глины. Это был не просто бюст, а скульптурное изображение человека, напрягшегося так, словно он сдерживает на аркане необъезженного коня.

Акгуль сняла с глины влажное покрывало, которым служило ее старенькое платье, и долго смотрела на скульптуру. Сколько бессонных ночей провела она возле сырого куска глины, пока он стал принимать облик Корима! Сколько раз в слезах бросала работу и, выплакавшись, принималась за нее снова, доверяясь не столько глазам, сколько пальцам, работала как бы ощупью.

И вот стало вырисовываться то, что жило в ее воображении.

То ли?

Она всматривается, будто хочет проникнуть взглядом внутрь глиняного кома. Лицо, пожалуй, получается. А вот все остальное… Но она ведь ни разу не видела близко самолета, на котором летает Керим, неведомо ей, как выглядит тяга руля поворота, которую он сжимал в своих израненных, окровавленных руках, чтобы она не лопнула!

Тихонько покашливая, вошел Атабек-ага. Акгуль не оглянулась, лишь подвинулась чуть в сторону, чтобы свет из маленького окошка падал на изображение и старику было виднее.

Подслеповато щурясь, Атабек-ага вглядывался в глиняное лицо внука. Достал из кармана тыковку-табакерку, постучал по ладони, вытрясая щепоть наса, бросил табак под язык. И вновь смотрел, заходя то справа, то слева. Акгуль уже не на работу свою смотрела, а на свекра, пытаясь определить, нравится тому или нет то, что вышло из-под ее пальцев. Сутки он, что ли, стоять будет и молчать!

— Похож, — нарушил наконец молчание Атабек-ага. — Совсем похож.

Акгуль вспыхнула, расцвела, засветилась вся.