Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

— Тебе бы, Сабиров, не штурманом на бомбардировщике летать, а в ломбарде служить, — огрызнулся штурман «тройки», — во всем выгоду ищешь, как лавочник дореволюционный.

Задетый за живое, он вырвал из рук Абдуллы часы и портсигар и отошел, ворча. Абдулла же, нисколько не обидясь, растянулся на койке, подложив руки под голову. В землянке дружно поддержали Назара Быстрова, запевшего «На позицию девушка провожала бойца».

Наступила весна. Керим и его друзья вели отсчет дням по боевым вылетам, по количеству бомбовых ударов и по числу сбитых «мессеров» — этих тоже было немало.

Однажды, когда «девятка» вернулась с задания, ее встретили хмурые технари, и по их виду можно было догадаться, что произошло несчастье.

— Кто не вернулся? — спросил моториста Гусельников.

— «Шестерка», — ответил тот. — В воздухе, говорят, взорвался, в бензобак, видать, попало.

Сердце Керима больно сжалось — погиб первый боевой друг, погиб Назар Быстров, не услышишь больше переборов его аккордеона, замолчала навсегда «консерватория».

В придорожной луже отражались облака, обгоревшие ветви берез. Воробьи прыгают на своих ножках-спичках, чирикают, выясняют отношения, туалет наводят — плещутся в луже. Замутили ее, исчезли облачка, исчезли обгорелые ветки, но они снова появятся — и облака, и ветви, потому что корни у берез уцелели, живые корни, а вот Назара с ребятами не оживить…

В землянке тихо. Не то что шуток, громкого слова не слышно — все переживают случившееся. На кровати Керима лежит письмо. В другое время он кинулся бы к нему с радостным криком, а сейчас не до воплей, из души сукровица сочилась.

Он снял ремень с кобурой, стащил комбинезон и лишь после этого развернул исписанный листок.

— О чем добром сообщают? — полушепотом поинтересовался Гусельников.

— Сын родился! — не сдержал невольной улыбки Керим.

— Первый?

— Первый!.

— Поздравляю от души!

— Спасибо, друг! Той же радости и тебе желаю дождаться.

— Мне еще бабушка надвое сказала.

— Ничего! Все будет хорошо, все сбудется!

— О чем вы? — полюбопытствовал Абдулла и, узнав, крепко стиснул ладонь Керима своими тонкими, немужскими, но неожиданно сильными пальцами. — Ребята! У Керима сын родился!

Этот крик был некстати, Керим рассердился на Абдуллу. Но в землянке восприняли новость как событие, разрядившее тягостную обстановку, — к Кериму стали подходить, поздравлять, жать руку. Показалось даже, что в землянке просторнее стало, ведь такая новость приходила сюда впервые.

— Славяне, признавайтесь, кто еще отцом именуется? Руки, руки поднимайте! Раз, два, три… шесть… Кто еще? Значит, шестерка отцов у нас.

Но слово «шестерка» напомнило о свежей потере, и опять потускнели оживившиеся было лица. Однако на сей раз молчание тянулось недолго.

— Как назовешь? — спросил Гусельников.

— У нас есть традиция называть новорожденного сына именем лучшего друга, — ответил Керим. — Не сердись, Николай, но первым другом в полку был для меня Быстров. Он и к летному делу меня приобщил, из технарей помог выбраться. Точнее даже не из технарей, в БАО я был. Так что в память о нем назову сына Назаром. Сегодня же письмо напишу. Думаю, ни дедушка, ни жена возражать не станут, такие имена и у нас, у туркмен, в обиходе. Не обижайся, Николай.

— Правильно, — сказал Гусельников. — Обижаться мне не с чего. Пусть фашисты думают, что убили Назара, а он, оказывается, живой, в далеких Каракумах солнышку радуется.

Полку дали задание: уничтожить узловую станцию, на которой скопилось много вражеских эшелонов. На задание Пошло самое боевое звено, руководимое полковником Брагиным. Их поддержали «Яки» и, самое главное, только что появившиеся штурмовики «Ил-2» — «летающие танки», или, как их называли немцы, «летающая смерть».

Первым на цель спикировал самолет Брагина. Мелькнули черные капли бомб, полыхнуло в скопище эшелонов пламя взрывов. Маневр ведущего повторили «тройка» и «девятка», падали, словно вертикально поставленные косточки домино. Заградительный огонь был плотен, зенитки били как сумасшедшие, однако из пике самолеты вышли невредимыми.

— Вторая атака! — прозвучал в шлемофонах голос Брагина.

Самолеты легли на боевой разворот. Абдулла ахнул: летевший перед ними самолет вспыхнул белым облаком взрыва.

— Кто? — выдохнул в микрофон Гусельников.

— «Тройка».

— Сволочи!

Керим не видел гибели «тройки». Но перед его глазами задымил и круто пошел вниз «Як». Он так и не вышел из глубокого виража, врезавшись в эшелоны.

Железнодорожный узел напоминал огненное море. Ничего, кроме огня, нельзя было различить.

— Ложимся на обратный курс! — прозвучала команда Брагина.

А Керим как зачарованный смотрел на мелькающие над огненным полотнищем станции «Илы», прошивающие взрывами своих реактивных снарядов огненное море пожара.

— Связь, радист, связь! — настойчиво бился в уши голос Гусельникова.

Связи не было, рация молчала.

— Ты-то хоть сам жив?

— Жив, командир, ногу слегка задело.

— Потерпи, сейчас вернемся.

Из облака, как чертики из табакерки, выскочили пять «мессершмиттов», навстречу «Пе-2» тянулись светящиеся трассы. Гусельников отвернул в сторону, но где было бомбардировщику, даже такому, как «Пе-2», состязаться в маневренности с «мессерами»!

Задымил правый мотор, плоскость лизнуло бледное пламя. А рядом — бензобак.

— Всем прыгать! Быстро! — прозвучала команда.

Сперва почти одновременно два, затем еще один с небольшим интервалом раскрылись над сгустком огня, бывшего только что самолетом, купола парашютов.

А внизу вражеская территория.

Гуллы-гышык гордился своими должностями. Теперь он был одновременно и секретарем сельсовета, и налоговым инспектором. Это давало почет. Но кроме почета следовало извлечь из должностей и материальную пользу. У Гуллы уже было кое-что на уме.

К мысли о войне как-то притерпелись. Об окончании ее завтра или послезавтра, как в первые дни, уже не заговаривали, понимали, что это пустопорожний разговор; главное, интересовались, какой населенный пункт сдали, какой взяли обратно, что надо сдавать в помощь фронту, что оставлять себе.

И вот однажды, никому не сказавшись, Гуллы-гышык оседлал своего мерина и направился к северо-востоку от Торанглы.

Каракумы, еще недавно одетые в веселый весенний наряд, сбросили его, как человек снимает одежду с чужого плеча, и облеклись в свои обычные блеклые краски. Казалось, только вчера радовала глаз зелень илака, а теперь тут желтела высохшая трава, «сено на корню», как ее образно называют. И заросли саксаульников, и кусты кандыма красовались в одинаковых темно-коричневых халатах, ящерицы не прятались в их тени, а перебирались с ветки на ветку, подальше от раскаленного песка — на кустарнике их обдувало ветерком.