Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

Никогда не доводилось мне видеть, чтобы так страстно тосковал человек о сыне, которого можно послать на фронт. "Если бы мои Еламанчик был взрослым, удалось бы мне проникнуться желанием Кемал-аги?" — думала я. И все существо мое восставало против, вопило: нет, нет, нет! Но останавливался взгляд на восковых лицах непрерывно жующих детей, воображение рисовало картины рушащихся городов, чадящих руин — и мысль металась, как птица в силке, и уже не знала я, как поступила бы, случись идти на войну Еламану.

Сельские ребятишки, словно ласточки из гнезда, высовывали головы из-за дувала. Как же, любопытно, что там солдатские дети делают. Кейик-эдже погрозила им половником:

— Убирайтесь прочь! Не отвлекайте наше внимание от еды!

Она, видимо, собиралась вконец закормить гостей.

Маленькие ленинградцы постепенно осмотрелись, освоились, привыкли ко мне. И я привязалась к ним, возилась с ними постоянно, ни утра, ни вечера не замечая. Особенно к синеглазке Светланке сердце лежало. Может, потому, что постоянно ловила на себе ее ищущий взгляд. Или потому, что с самого начала дочку хотелось. Или из-за ее привязанности к Еламанчику — она от него ни на шаг не отходила. Не раз и не два появлялась мысль: возьму Светланку к себе. Вернется Тархан — с двумя навстречу выйду: вот твои дети. Он сначала не поверит, а когда все узнает, скажет: "Ты молодец, Аня, ты благородное дело сделала".

Но писем от Тархана, за исключением того, единственного, не было. Всякие мысли лезли в голову — и наивные, и страшные. Я спасалась от них работой.

Наши сельские ребятишки уже не торчали за дувалом, и Кейик-эдже не гоняла их. Они получили официальный доступ в колхозный сад и каждое утро спешили туда к своим новым друзьям. В саду был постоянный гомон, но он не мешал, а радовал, он воспринимался как птичий щебет. А когда птицы шумно щебечут на деревьях, это значит, что в мире есть жизнь, есть покой, есть счастье, и можно радоваться жизни, ощущать сквозь опущенные веки теплоту солнечного света, касаться ветра кончиками пальцев. Конечно, сейчас война, сейчас трудности и горе. Но не вечно же это! Ведь разбили же немцев в пух и прах под Москвой! И под Можайском разбили, и в Закавказье остановили, и на Волге…

…Первым я увидела сияющее лицо Пошчи-почтальона.

— Вот, Алма, шалтай-болтай, — закричал он. — Права пословица: "Бай — баю и бог — баю"! Только что таблицу выигрышей проверяли. Тридцать тысяч! Ты когда-нибудь держала такие деньги в руках? Да за такие деньги можно купить… Знаешь, что можно купить? О-го-го!

Он сам не знал, что можно купить за такие деньги, потому что сам никогда не видал такую сумму.

— Поздравляю вас, — сказала я. — От души поздравляю.

— Не меня, не меня! — замахал он руками. — Вот этот парень отхватил тридцать тысяч!

"Этим парнем" оказался улыбающийся во весь рот Немал-ага. Я и его поздравила с достатком. Он попросил меня еще раз сверить облигацию с таблицей — сомневался, что такое счастье привалило. Выигрыш подтвердился, и Кемал-ага вытер вспотевший лоб тюбетейкой.

— Есть танк! — объявил он.

— Какой танк? — не сразу поняла я.

Он улыбнулся еще шире, не скрывая своей радости.

— Танк велю на эти деньги построить. Понимаешь? Для фронта танк.

У Пошчи-почтальона глаза стали круглыми, как пуговицы.

— Как велишь, шалтай-болтай? Где в наших краях мастера найдешь, который танки строит?

— Необязательно у нас, — пояснил Кемал-ага. — Позвоню в райком. Там подскажут, куда деньги на танк сдать.

Пошчи подумал и сказал:

— Тогда уж лучше самолет строй. Этот… истребитель который…

— На самолет, пожалуй, маловато средств, — ответил Кемал-ага. — Танк — он все равно что трактор, только в броне. А у самолета и крылья там, и пропеллеры всякие… Нет, не хватит на самолет.

— А ты из хозяйства что-нибудь продай, — посоветовал вошедший в азарт Пошчи-почтальон. — Хочешь, я продам, шалтай-болтай, подкину немножко тебе?

— Погоди пока, — отмахнулся Кемал-ага, — с райкомом посоветуемся, там видно будет.

— Рассчитывай на меня! — заверил его Пошчп.

Добрый он был человек, хоть и суматошный немного.

И Кейик-эдже была под стать ему, такая же добрячка, вечная хлопотунья за других. И они пришли к такому же решению, которое втайне вынашивала я.

Как-то Володя, который обходился уже без костылей, спросил у Пошчи-почтальона:

— Дядя Паша, вы тоже воевали?

Тот покрутил своей увечной рукой, осмотрел ее со всех сторон, словно невидаль какую.

— Воевал, сынок Володя.

— На каком фронте? На Ленинградском?

— Здесь воевал, в Каракумах.

— Разве и тут фашисты были? — не поверил мальчик.

— Можно сказать, были. — Пошчи снова демонстративно осмотрел руку. — Джунаид-хан, он похлеще твоего фашиста, весь народ проклинал его, кровопийцу. Наш эскадрон возле колодца Дамла биваком стоял. Окружили нас джунаидовские головорезы. "Валла!" — кричат. "Сдавайся!" — кричат. "Уходите!" — кричат. А сами маузерами и саблями размахивают. Ух, страшно! Им, понимаешь, вода нужна, кони падают, а колодец — у нас. Крепко мы дрались тогда. Сдаваться нельзя было — все равно зарежут, поиздевавшись. Уходить некуда — кони наши пристали, в песках нас враги догонят и порубят. Да и нельзя было уходить: колодец-то наш. Вот тогда и ранило меня. Много раненых и убитых было, а выстояли мы.

Володя слушал с горящими глазами. Я тоже слушала. В общем рассказ был правдив, лишь чуточку Пошчи привирал. Изувечили его руку не джунаидовцы, а волки, от которых он, будучи чабаном, отбивал отару. Дрались они вдвоем с подпаском против целой стаи. Вряд ли остались бы в живых, не подоспей на помощь люди из случайно проходившего неподалеку каравана. Пошчи почему-то считал зазорным рассказывать об этой истории и, когда спрашивали о руке, вспоминал колодец Дамбала. Он, по-моему, уже и сам верил, что именно там его ранили.

— Дядя Буденный идет, — сказал Володя.

Кемал-ага и в самом деле своими пышными усами походил издали на легендарного командира Первой Конной армии. Мужественный, подтянутый, бравый, хоть сейчас в седло и — "Сабли во-он!". Лишь немногие знали, что дышит он только половинкой единственного легкого и что почки у него отбиты — результат плена у басмачей во время коллективизации.

— Чему улыбаешься, почта? — осведомился он, подходя и присаживаясь рядом с нами.

— В новое обличье тебя дети произвели, — ответил Пошчи-почтальон.

— Докладывай, что за обличье.

Володя покраснел, укоризненно воскликнул:

— Ну, дядя Паша!..

И торопливо захромал прочь. Он, когда спешил, заметно еще прихрамывал, плохо кость срасталась.

Выслушав Пошчи-почтальона, Кемал-ага сказал:

— Был бы счастлив, доведись послужить народу, как Семен Михаилович. Я ведь служил под его началом. Мало, правда. Эх, друзья, так устаю я последнее время — прямо поясница переламывается!