Ходжанепес Меляев - Беркуты Каракумов [романы, повести]

— Всем, девушка, трудно, что поделаешь, — сказал он. — Понимаю, что у тебя малыш и все такое прочее. Силой заставить не могу. Но дети там в основном русские. Им без отцов-матерей да без языка своего сладко, думаешь? А ты в русской школе училась, язык знаешь. Мы тоже не за Копетдаг уехали — поможем, если что. В общем, слово за тобой.

— Зачем мое нужно, если вы свое уже сказали.

— Это ты мне брось! "Свое…" Дело тут добровольное, и так три плуга тянешь.

— Согласна, — сказала я.

Он сразу оживился.

— Вот и хорошо. Это ненадолго. Я всегда говорил, что Алмагуль молодец, любое дело ей по плечу, руки у нее золотые…

— Не льстите так откровенно, Кемал-ага, а то уважать перестану, — засмеялась я.

И он засмеялся.

Легко мне было говорить с ним, просто, как с отцом родным. Бывает же такое, что к совершенно постороннему человеку начинаешь вдруг родственные чувства испытывать! Это не всегда объяснимо, но, по-моему, это куда лучше, чем объяснимая неприязнь к ближнему, — правда?

Появился Пошчи-почтальон, узнал, о чем разговор, заявил:

— Я тоже детишек люблю. Назначьте меня поваром в лагерь.

Как будто в шутку сказал, но шуткой эти слова не воспринялись. Тон какой-то не тот был.

— Письма носить кто будет? — грозно осведомился Кемал-ага.

Пошчи грустно покивал головой:

— Да-да… письма, шалтай-болтай… У меня, председатель, собаки в душе воют… сна вовсе лишился, хоть пальцами глаза закрывай. То похоронки, то треугольнички эти, то треугольнички, то похоронки… В самом деле, назначь другого на почту, сил моих больше нет лицо от людей отворачивать, словно это я, шалтай-болтай, односельчан убиваю!..

Кемал-ага рассердился.

— Умный человек ты, ровесник, а слова глупые говоришь. Кого назначу? Мерина своего, что ли? Вон Алмагуль — четыре вьюка тащит и не жалуется. Так что ты уж сделай милость, молчи, пока я на тебя Юсуп-агу не напустил. Вот Кейик твою, пожалуй, направим помощницей к Алмагуль…

Сад был большой, гектаров пять, однако кто-то не поленился обнести его высоким дувалом. Кое-где дувал обвалился под тяжестью времени и дождей, но все дыры были тщательно заложены колючим сушняком маклюры и гледичии. Здесь безраздельно царил Газак-ага — худой долговязый старик, у которого белоснежной была не только борода, но и густые кустики бровей. Он мне сразу заявил:

— Призреть сирот — дело богоугодное. Я не возражаю. Только учти, девушка Алмагуль, дети твои должны быть уважительными и послушными. Если начнут ветки ломать, мы с тобой не поладим. Фрукты понадобятся — сам давать буду, фруктов много, на всех хватит. Пусть играют в тени, пусть веселятся потихоньку, но не безобразничают. С тебя буду спрашивать, девушка Алмагуль, не с них. Пойдем посмотрим, где что ставить.

И зашагал на негнущихся ногах, заложив руки за спину, — владыка, да и только, ничего не скажешь.

Тянуло свежестью и тиной, — вероятно, из арыка, такого заросшего, что сорок раз в затылке почешешь, прежде чем перепрыгнуть решишься. Высоченные тополя позвякивали листвой, похожей на разменную серебряную монету. Или, может, это медали на груди выстроившихся шеренгой красноармейцев? Над участками люцерны широко, просторно раскинулись абрикосовые деревья. Очень много было и персиковых деревьев. Их отягощенные плодами ветви были заботливо укреплены подпорками, обмотанными наверху ветошью — чтобы кору не повредить. Западная половина сада почти сплошь была занята виноградником.

— Всякие сорта винограда есть" — похвалился Газак-ага. — И "монты" есть, и "халили" есть, и "пальчики женские" есть. Не созрели еще. Но у меня в другом месте скороспелка растет, и я ее сиротам скормлю. Она сладкая как набат [62] Набат — восточное лакомство, кристаллический сахар. .

Кемал-ага прислал мне еще двух помощников кроме Кейик-эдже. Мы облюбовали местечко в самом центре сада, расчистили его, полили, принесли посуду, установили кровати — они хранились на колхозном складе и были в свое время имуществом колхозного пионерского лагеря. Хлопот хватало всем. Кемал-ага сам помогать пришел и копал очаги под большие казаны, а дедушка Юсуп-ага распоряжался и посохом своим указывал, куда что нести и где ставить. Уже совсем стемнело, когда Тойли привел на помощь школьников, но я их быстренько отправила обратно.

Наступил день приезда детей. Первыми, как и положено, возвестили об этом наши сельские ребятишки, поднявшие невообразимый гвалт:

— Едут!.. Едут!..

— Русские едут!..

— Солдатские дети едут!

Их привезли на трех арбах. Худенькие они были все, замученные до прозрачности, а шейки тоненькие, будто плодоножки у яблок. Смотрели они по-взрослому — серьезно, неулыбчиво, испытующе. Видать, хлебнули лиха. У одного из мальчиков забинтованная рука была подвешена на косынке, другой — на костылях прыгал. Самому младшему было четыре годика, старшему — девять лет.

Формальности с приемом долго не затянулись, представительница райцентра, сопровождавшая ребят, уехала, и я скомандовала:

— Дети, шагом марш за мной.

Они не слишком доверчиво отнеслись к моим словам, замешкались. Первым пошел белокурый мальчик на костылях. По-моему, он самый решительный.

— Откуда ты? — спросила я.

Как-то надо было устанавливать контакт с моей новой аудиторией, и конечно же делать это не наставлениями, а обоюдным разговором о том, что детям наиболее близко.

— Из Ленинграда, — ответил он.

— Плохо там?

— Хорошо. Только кушать нечего. И фашисты стреляют. Прямо на улицах снаряды рвутся.

— Страшно?

— Страшно, — признался он. — В наш дом попали. Я сознание потерял. В больнице сказали, что маму убило, а у меня голень треснула. Знаете, как это больно, когда голень треснет?

Он относился ко мне вполне доверительно. Я посочувствовала ему:

— До сих пор болит?

— Если забудешься и наступишь на эту ногу.

— Бедняжка… Зовут тебя как?

— Володя.

— А меня Светой зовут! — подключилась к нашему разговору кудрявая синеглазка. — Я тоже из Питера. Только мы не на Кронверкской жили, как Володя, а на Васильевском острове.

Выпалив все это одним духом, она принялась грызть травинку.

— Выбрось, — посоветовала я, — это несъедобная.

— В ней витамины есть, — сказала девочка. — И углеводы. А белков мало. Мы всегда траву кушаем.

Оглянувшись на свое воинство, я увидела, что действительно многие из детей срывают травинки и жуют их.

— Сейчас накормим вас и углеводами, и белками, — сказала я.

Тягостно было смотреть, с какой жадностью они едят. Кейик-эдже подливала и подливала им шурпу, подкладывала теплый чурек. Кемал-ага смотрел, покусывая ус, и его прищуренные глаза страшными были, пустыми от ярости.

— Сволочи! — пробормотал он. — Ах какие они сволочи, людоеды фашистские!.. Сына бы мне, сына!..